ВОСПОМИНАНИЯ ГЕРМИНИИ ОСИПОВНЫ

Автор (р. 1835), дочь коменданта Царского Села, фрейлина.

1846-1892. Придворная жизнь в Царском Селе. Замужество. И. А. Лишин. Его служба офицером в Оренбурге, Уральске, Самаре. Деятельность Лишина в качестве члена Славянского комитета по формированию добровольческих отрядов и доставке их в Сербию (1876), земская деятельность в Николаевском уезде Саратовской губернии, служба непременным членом уездного по крестьянским делам присутствия.

Писать мои воспоминания? Но для чего и для кого? Мне теперь 64 года – я живу одна в своём углу, Николаевского уезда, Самарской губернии, сделав себе уютное гнёздышко. Но если вспомнить свою жизнь, то вспоминать её уже сначала.

Я родилась в Нарве, где мой отец был комендантом, в 1835 году. Матушка моя Екатерина Ивановна Альбрехт 1795 – 1884, дочь полковника Лейб-гвардии Семёновского полка И.Л. Альбрехта. Помню наш дом большой, каменный, с огромными комнатами, в которых раздавалось пение канареек, и носился запах гиацинтов – любимых цветов отца. Помню детскую, где я играла с девочками старше меня и моих лет, и где стоял большой низенький стол, а на нём сальные свечи в больших медных подсвечниках. Помню, что мы учились танцевать качучу и русскую под звуки скрипки у г-на Брейтигам. Со мной учились Арпеховены и Машенька Обрадович, ныне Мария Ефимовна баронесса Таубе. Она очень грациозна и мила, и я ужасно любила её.

В 1846 году отца сделали комендантом Царского Села и, пока устраивали нам квартиру в казённом доме, мы одну зиму прожили в Петербурге в доме моего дяди Карла Ивановича Альбрехта, в отдельном флигеле. В большом доме бывали балы, в огромной зале с зеркальными дверями, рядом был зимний сад. Меня 11-ти летнюю девочку пускали на хоры до 10-ти часов, пока съезжались гости. Кузины мои Альбрехт были взрослые барышни, а мачеха их Александра Александровна Альбрехт, рождённая Углицкая, была очень красивая и грациозная дама. Тут бывали и старики, которые играли в карты в особой отдельной половине дома. Дом этот теперь принадлежит князю Воронцову. Когда переехали в Царское Село, меня стали учить серьёзно; у меня была гувернантка француженка M-lle Gourdon, которая увлекалась уроками по мифологии и по французской грамматике. Отец мой, барон Иосиф (Осип) Иосифович Велио (1795 – 1867), генерал от кавалерии с 1856 года, не жалел денег на моё обучение, и за это спасибо ему. Потом была другая гувернантка полька Анжелика Врангель, кажется 4 или 5 лет жила у нас, пока не вышла замуж за своего кузена. Я её не любила, она была несимпатична. Когда мне минуло 19 лет, меня матушка повезла представлять обеим Императрицам: Александре Фёдоровне и Марии Александровне. Это время было самое лучшее в моей жизни. Я любила танцевать, и когда получила шифр городской фрейлины, то имела право бывать на придворных балах и спектаклях и ездить верхом на казённой лошади с придворным берейтором. Выезжала я всегда с отцом, в Царском Селе, на маленькие и большие балы и по воскресеньям бывала на придворных спектаклях. 8-го ноября бывали всегда балы в честь Л. Гв. Гусарского полка, праздник у которого был 6 ноября, но бал откладывался всегда на 8-е число. Дамы в этот день надевали туалеты цвета полка, т.е. белые платья с украшениями из золота и ярко-красного бархата или атласа. Это было красиво и эффектно. Помню, раз на балу стоял Александр III (тогда ещё Великий Князь) и только что я хотела опуститься на золочёный стульчик, как он затрещал, и Великий Князь засмеялся и подвинул мне другой массивный, штофный стул и сказал: «вот этот посолидней, будет». Каждую весну и каждую осень Великие князья, в сопровождении Отто Борисовича Рихтера, делали визит моему отцу. Помню, в 1867 году у нас жила семья моего старшего брата, только что умершего, и его маленький сын Николай был прелестный, толстый ребёнок. Великие князья спросили: «а где же маленький барон?» Я отвечала, что он только что проснулся и не одет. «Тащите его, как есть» сказали они, и я принесла его в одной рубашке, розового от сна и прелестного.

Однажды я затеяла лотерею в пользу Лютеранской церкви, которая пришла в ветхость. Мысль эта была удачная и Императрица Мария Александровна прислала прекрасные вещи для лотереи, а молодёжь, офицеры Кирасирского полка, мои танцоры на балах, устроили очень красиво столы для выигрышей и изящно украсили залу Запасного дворца, который мне для этого предоставили. Садовники прислали массу зелени и цветов из оранжерей, и вышло очень красиво. Это было в 1863 году, когда я уже была невестой. Но я забегаю вперёд; надо вернуться к последовательному рассказу и вспомнить всё по порядку.

В Царском Селе стояли полки: Кирасирский, Л. Гв. Гусарский, Стрелковый батальон, Образцовая конная батарея и сапёры. Кирасирами командовал граф Нирод. У него были дочери на возрасте, и по воскресеньям собиралась запросто молодёжь. Однажды мы все барышни затеяли прогулки верхом на офицерских лошадях, и я предложила своим приятельницам обзавестись Кирасирскими офицерскими фуражками, что и было принято с восторгом. Мы отправились кавалькадой, с некоторыми офицерами, верхом в Павловск и выстроились все у пруда, по ту сторону его. Когда Государь Александр II, катаясь в большом шарабане, в котором сидели дамы, и сам, правя, заметил нашу кавалькаду и подъехал к нам, мы все, выстроенные в ряд, взяли под козырёк. Он засмеялся и любезно с нами раскланялся. Сапёрами командовал г-н Кренке, и у него по субботам танцевали, и бывало очень весело.

Когда я бывала в Петербурге на выходах с отцом или в Дворянском собрании на балу, меня сопровождали два товарища моих братьев по лицею; оба тогда были камер-юнкерами, фамилии их Рахманинов и Шидловский, Шидловский Илиодор Иванович жив и теперь; он Сенатор и Член Государственного Совета, я видела его в прошлом 1899 году на панихиде по моему брату И.О. Велио, и мы узнали друг друга после 40 лет. Рахманинов умер в своём имении Тамбовской губернии ещё молодым человеком.

Когда скончалась в Царском Селе Императрица Александра Фёдоровна, то мы городские фрейлины, дежурили у её гроба два раза в сутки: по два часа днём и два часа ночью. Первую панихиду служили ещё в спальне Государыни, и все дамы были в шёлковых платьях, не имея ещё форменного траура. Потом мы, фрейлины, надели чёрные, суконные платья с длинным шлейфом, который, однако, на ночное дежурство разрешалось не пристёгивать к платью. На голове был креповый убор с мысом на лбу и с длинным креповым вуалем. Шифр надевался, как всегда, на левое плечо. Мы стояли на ступенях у самого изголовья, на второй ступени стояли с каждой стороны по одному офицеру Кавалергарду, в своей тяжёлой парадной форме. Сколько помню, они стояли только час, а затем сменялись, и то выстаивали они с трудом, и мы им тихонько показывали на своих часах время. На нижней ступеньке стояли камер-пажи. В глубине комнаты был диван, на котором сидели генерал-адъютант и ещё кто-то из придворных чинов. Мы стояли так неподвижно, что народ, который приходил днём поклониться праху Государыни, считал нас за кукол, а не за живых людей. Ночью, когда приходили бальзамировать тело Императрицы, нас уводили в соседнюю комнату.

Когда меня начали вывозить в свет, то родители мои обзавелись небольшой квартирой в Петербурге, и мы с матерью туда ездили на месяц или на два, когда в Царском Селе, с отъездом Двора, становилось скучно. В Петербурге я веселилась, хотя в театре бывала редко, но каждую неделю танцевала у Паткулей, в прекрасной зале Павловского полка, которым командовал генерал Паткуль. Затем каталась с гор. Мой брат Николай был одним из директоров так называемых «Наших гор» и там устраивалось вечернее и утреннее катание. Кроме того у одних знакомых по четвергам собиралась молодёжь читать немецкие комедии и драмы, каждый читал свою роль.

Последние годы до моего замужества в Петербург зимой не ездили, а довольствовались скучными развлечениями Царского Села. По воскресеньям собирались у Гоголей, там не танцевали. На вокзале железной дороги устроился частный любительский театр, и мы с отцом его усердно посещали. Кроме того устроился в Царском Селе военный клуб, где иногда бывало очень весело и оживлённо. У нас в доме никогда не было танцев. Собирались иногда вечером несколько человек, и кто-то из молодёжи читал. Прекрасно читал стрелковый офицер Полевой, одним из лучших его чтений было «Капитан Копейкин», Новомлинский – тоже стрелок, тоже читал свои стихи и Сырокомля. В 1861 году в стрелковой школе устраивались солдатские спектакли, ставили преимущественно пьесы Погосского и устраивали литературные вечера, на которых мне довелось слышать Достоевского, Ф. Берга, Майкова, Полонского и других. Это было в то время, когда начальником Стрелковой школы был Андрей Николаевич Корф, а адъютантом школы Иван Андреевич Лишин (впоследствии мой муж). Он знал многих литераторов, писал и сам недурно стихи и был инициатором этих чтений.

Перейду к своей внутренней жизни. Жизнь в Царском Селе зимой была, несмотря на эти редкие развлечения, необыкновенно однообразна и монотонна, а я была человек живой и жаждущий жизни. Неудивительно, что я создавала себе романы. Были люди, которые, мне казались, были умны и симпатичны и, может быть, моё пылкое воображение окружало их незаслуженным ореолом, но были и такие, о которых я сохранила благодарную память навсегда.

В 1862 году к нам стал ходить Иван Андреевич Лишин. Его старший брат раньше ещё бывал у нас, даже в деревню приезжал к нам из лагеря. Но в 1862 году стрелки ушли в Варшаву. Иван Андреевич стал ходить к нам чаще и, когда я больше узнала его, то полюбила его всем сердцем. В марте 1863 года он просил моей руки и первого апреля мы были обручены, а вскоре после того мой отец поручил ему ехать в Самару и принять участок земли, подаренный Государем моему отцу в день его 50-ти летнего юбилея. Исполнив это поручение отца, мой жених вернулся в Царское Село.

Весной в Царском Селе однажды мы с женихом шли по одной из аллей парка и встретили Государя Александра II, который милостиво поговорил с нами, спросил, когда свадьба, и что думаем предпринять потом. Мы объяснили Царю, что после свадьбы, когда мой муж сдаст свою должность адъютанта стрелковой школы, мы думаем ехать на службу в Оренбург.

29 июля 1863 года состоялась наша свадьба в деревне у моей матери.

Вот несколько строк Португалова об Иване Андреевиче; привожу их для характеристики моего мужа: (Волжский Вестник 1892 г.)

«Он родился в 1835 году в Петербурге, в аристократической среде. Отец его, глубокой старости генерал-лейтенант, любимец в Бозе почившего Государя Николая I, до сих пор жив. У генерала Лишина теперь 5 братьев, все, кажется генералы, а шестой, Григорий Андреевич, известный композитор и музыкальный артист, умер молодым человеком, лет 35-ти от роду. Мать генерала Лишина – дочь француженки, старинного княжеского рода. Вся семья весьма талантливые люди – новое доказательства в пользу смешанных браков. Сам Иван Андреевич был и в жизни, и на деле неумолкаемый поэт. Но он не любил печатать своих стихотворений и скромно читал их самым близким друзьям. Осталось от него несколько вещиц, которые в печать не попадут, но куда, же они лучше и выше многого того, что печатается, и нередко приводили нас в полный восторг меткостью сопоставлений и правдивостью мысли.

В эпоху 60-тых годов Иван Андреевич был уже вполне сформировавшийся человек. Окончив юнкерскую школу, он изучал оружейное дело в Англии, Франции, Германии. Для обсуждения этих вопросов приходил в близкое соприкосновение с высшими представителями правительств и пользовался отличной репутацией в самых высших сферах».

Другой его биограф П. Алабин пишет следующее: (Самара 1892 г.)

«Помним И.А. Лишина пылким двадцатилетним юношей, прапорщиком лейб-гвардии Егерского полка, вскоре после производства в офицеры, по выпуску из школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, что ныне Николаевское кавалерийское училище, прибывшем к нам под Севастополь в декабре 1855 года, в прикомандировании Селингинскому пехотному полку. По Высочайшему повелению, в каждом гвардейском полку поручикам, подпоручикам и прапорщикам дан был жребий, по которому двое командировались в Крымскую армию для участия в военных действиях. В Л.-Гв. Егерском полку счастливые жребии эти достались двум братьям Лишиным. Во время нашей стоянки на Мекензиевой горе, по выходе из Севастополя, для занятия аванпостов против французов, на Чёрной речке, помню, с какой рьяностью он искал опасностей, с каким увлечением он нёс тяжкую и томительную аванпостную службу, в зимние непогоды, проводя бессонные ночи лицом к лицу с бдительным и предприимчивым врагом, и как он жаждал кровавой с ним встречи. Но желаниям Лишина не суждено было сбыться: бранная труба отгремела и Иван Андреевич, украшенный орденом св. Анны 4 степени с надписью «за храбрость», возвратился в свой полк и немедленно был откомандирован в сформированную тогда учебную гвардейскую стрелковую роту. С производством в 1857 году в подпоручики, Лишин перечислен в постоянный состав, тогда организованный под командой полковника П.С. Ванновского, (бывшего впоследствии Военного Министра), офицерской школы, имевшей целью поднятие тогдашнего уровня военного образования и развития корпуса офицеров нашей армии. Живым доказательством, что Иван Андреевич в то уже время был личностью, выдающеюся из среды своих молодых товарищей по школе, сформированной из офицеров незаурядных, а образцовых, служит то, что он в 1859 году, с переводом в Л.-Гв. Царскосельский стрелковый батальон, был утверждён в должности адъютанта школы, при таком строгом ценителе служебных качеств и достоинств офицера, каким всегда был командир школы полковник П.С. Ванновский.

Усердная служба Лишина, очевидно, была достойно оценена его начальством: в 1859 году он был произведён в поручики, а в 1860 году в штабс-капитаны, а затем 17 апреля 1862 года Высочайшим приказом назначен адъютантом к генерал-адъютанту Безаку, по званию Оренбургского и Самарского генерал-губернатора, с зачислением майором по армейской кавалерии.

Александр Павлович Безак (1800 – 1869), соученик Пушкина по лицею, всю свою жизнь посвятил на военном поприще артиллерии. До назначения своего 8 октября 1860 году в Генерал-губернаторы Оренбургского и Самарского края, он участвовал в русско-турецкой войне, польской компании 1832 года. Его перу принадлежало много трудов по артиллерийскому делу. В крымскую войну Безак возглавлял Артиллерийский департамент, а по окончании войны командовал 5-ым армейским корпусом. В 1858 году он был произведён в генералы от кавалерии. Вот так можно описать генерал-губернатора, когда мы с ним встретились по прибытии в Оренбург:

«А.П. Безак был небольшого роста человек, в парике, весь накрашенный, наружность имел суровую, говорил всегда серьёзно и отрывисто. Он производил впечатление неблагоприятное, но вступив в должность, тотчас начал вникать во все отрасли управления, читать дела и знакомиться со всяким разумным человеком, не обращая на чины и звания. Сразу чувствовалась во всех делах рука дельного администратора и умного человека. Всегда суровый на вид, с чёрствыми, даже отталкивающими манерами, казавшийся холодным, этот труженик был благодушен, внимателен к нуждам подчинённых и искренне готов каждому помочь и делать добро. Он был примерный семьянин, гостеприимный хозяин и по правде весьма симпатичен.

Первым поручением, возложенным на Лишина генералом Безаком, воспользовавшимся его специальным стрелковым образованием, было подготовить из порученной ему сотни казаков хороших стрелков, для чего ему предоставлено было выбрать из местного арсенала 100 нарезных винтовок, хранившихся там со времён Перовского, так как войска того времени были вооружены гладкоствольными ружьями. С обычной своей энергией Лишин, принявшись за поручение, ему данное, стал ежедневно заниматься со своей сотней теоретически и практически. Сведя всю стрелковую практику к стрельбе с неотмеренных расстояний, и через два месяца представил эту сотню генералу Безаку, вполне обученную, в блистательном виде, после чего она была отправлена в степь, где прославилась в борьбе с коканцами, под командой есаула Серова.

Один из эпизодов боевых действий после взятия Туркестана получает известность как Иканское дело. 4 декабря 1864 года комендант Туркестана полковник Жемчужников выслал на разведку сотню уральских казаков, обученную Лишиным, под командованием есаула Серова, усиленную одной пушкой. Возле кишлака Икан сотня неожиданно наткнулась на главные силы кокандской армии, возглавляемые регентом Кокандского Ханства муллой Алимкулом, направлявшимся брать Туркестан. Казаки были окружены и в течение двух дней (4 и 5 декабря) без пищи и воды держали круговую оборону, прикрываясь телами убитых лошадей. На исходе второго дня есаул дал команду сотне пробиваться самостоятельно, казаки выстроились в каре и с боем пробились через кокандское войско навстречу с высланным из Туркестана отрядом и вернулись в крепость.

Вторым поручением, возложенным на Лишина в Оренбургском крае, было назначение 13 сентября 1863 года, Управляющим Уральским отделением башкирского народа. Но страсть к строевой службе ещё не угасла в Иване Андреевиче, его влекло во фронт (хотя он уже был женат) и вот 14 мая 1864 года он был назначен командиром 68 резервного батальона, квартировавшего в Самаре, и 22 февраля 1866 года был за отличие произведён в подполковники».

Я остановилась на том, как мы ответили Александру II-му, что после свадьбы едем в Оренбург, куда мой муж был назначен адъютантом генерал-губернатора Александра Павловича Безака. В то время (в 1863 г.) железной дороги ещё не было, и мы приобрели дорожный дормез, в котором из Самары поехали в Оренбург; путешествие было неприятным. На станциях было грязно и угарно, так что мой муж один раз вынужден был выбить стёкла из окна, чтобы не угореть от тлеющих кизяков. Нас везли шестериком и то в одном месте чуть не свалили под кручу, так как лошади не взяли дружно в гору и дормез покатился назад. Наконец добрались до Оренбурга и остановились в гостинице.

Про Оренбург того времени сложил четверостишье Аполлон Григорьев:

И, действительно, в 1863 году этот город был скучен донельзя. В нашем обществе было всего два или три симпатичных человека. Были там: генерал Богуславский, с которым мы очень подружились; адъютант Безака -- Вульферт, тот самый, который был у Черняева в 1876 году; некто Распопов, очень умный и интересный; генерал Танненберг, который всегда начинал свою беседу словами: «какая скука!» По воскресеньям бывали обеды у Генерал-губернатора, но тоже скучные; после обеда к нему в кабинет приносили бутылки с остатками вин и он, при себе, заставлял лакеев сливать белое к белому, красное к красному и это называлось вино «сливанское». Бывали и балы, но редко, и так как ужин заказывали на определённое число гостей. Рассказывали нам, что при Перовском была другая крайность: царила роскошь, и он выписывал наряды из Парижа и рассылал их своим знакомым дамам по квартирам в подарок.

Весной отправили из Оренбурга стрелков на верблюдах в Ташкент, и я с любопытством смотрела на это; по два стрелка помещались на каждом верблюде и тут же помещался их багаж.

Ивану Андреевичу так надоел Оренбург, что он перевёлся в Уральск к Виктору Дезидерьевичу Дандевилю. Француз-казак В.Д. Дандевиль с восемнадцати лет служил в войсковой конной артиллерии, отличился в походах на Арал и Каспий. В 1862 году полковник Дандевиль был назначен на пост наказного атамана Уральского казачьего войска и четыре года атаманствовал в Уральске. Впоследствии он стал генерал от инфантерии и командир армейского корпуса. Как и его предки-крестоносцы, он четверть века провёл в войнах против мусульман в Киргизской степи, Туркестане, Сербии и Болгарии. Что за прелестный город Уральск! Нас пригласили Дандевили на свою дачу; катались мы с ними на катере по Уралу, и любовались ловкостью парней: с катера кидали им монету и они, бросаясь с крутого берега в воду, ловили её в воде ртом.

В то время существовали так называемые Башкирские кантоны и вот мужа назначили управлять таким кантоном, т.е. несколькими башкирскими селениями. Мы из Уральска перебрались в кантон Камеликский, в 30 верстах от того участка земли в Самарской губернии, который отец мой получил в дар за 50 лет службы, и который он подарил мне в виде приданного. Не успели мы там вполне обжиться, как получили телеграмму Военного Министра Д.А. Милютина, чтобы муж ехал принимать вновь формирующийся резервный батальон в Балашове и сообщил в телеграмме, что батальон этот будет стоять в Самаре.

Я осталась одна в Кантоне и на мне лежала ответственность за все дела: казённые деньги и книги. Было два писаря и урядник по фамилии Ильчебеков, один из писарей назывался Лагашкин, другого не помню. Они приходили ко мне с докладами и, если нужны были деньги, я выдавала и вносила в книгу. Через месяц приехал муж и сдал всё Железнову, который остался доволен моим заведованием.

В Самаре мужу моему пришла мысль устроить сад около биржи, и он со своими солдатами на барже возил деревья из городского леса и посадил здесь сад, который носит название Александровского. Раньше это был пустырь, где бродили козы и коровы, а теперь через 40 лет это прекрасный, тенистый сад. В Самаре в те годы часто бывали пожары, и солдаты резервного батальона усердно помогали их тушить и ограждать имущество от расхищения. Вот что писал по этому поводу П. Алабин: «пятилетняя стоянка И.А. Лишина с вверенным ему батальоном в городе Самаре навсегда сохранит память о нём между его гражданами. Дело в том, что в то время в Самаре не было ещё противопожарного водопровода, не было каменных зданий, как теперь, и город подвергался частым пожарам, почти каждый из которых грозил сделаться опустошительным. Если-бы не Иван Андреевич с его молодецким, отлично дисциплинированным батальоном, с которым он являлся на каждый пожар, чтобы побороть его силою энергии своей и своих людей. Несомненно, И.А. Лишин (уверен, слова мои подтвердят многие Самарские старожилы) не малому числу Самарцев сохранил со своим батальоном не только достояние, но, может быть, и саму жизнь. Но и не собственно в тревожные моменты жизни города Самары Иван Андреевич являлся к нему на помощь; нет, он думал и заботился и о его обыденных жизненных интересах. Памятником этих забот является ныне и останется навсегда, называемый благодарными Самарцами «Лишин сквер» (потом переименован в Александровский сад), с большим трудом разведённый и возращённый Иваном Андреевичем и его батальоном на бывшей театральной площади. Этот кусок земли, причинивший в гигиеническом отношении много вреда городу, ныне представляет собой отрадный уголок для окрестных жителей, в знойные дни Самарского лета, не перестающих поминать добром Ивана Андреевича, как насадителя этого сада.

Вот что писали по поводу этого сквера в 1877 году в своём «Двадцатипятилетия Самары, как губернского города»: Сад на театральной площади взялся развести в Английском вкусе, С.С. Лошкарёв. В 1854 году он на этой площади насадил 200 лип и 1100 других пород деревьев, а местный помещик Д.Е. Обухов сделал вокруг этого сада изгородь на свой счёт. Но сад этот не удавался. Деревья хилели и сохли на несоответствующей им почве; скот со всех сторон забирался в сад и губил растения; надлежащего присмотра за этим садом не было, и он готов был совершенно погибнуть, когда на него обратил внимание страстный любитель растительности полковник И.А. Лишин. В одну весну он со своими лихими солдатами, вновь распланировал уже погибший сад, посадил в нём множество деревьев, предварительно доставив пригодной им земли и вырыв под каждое дерево весьма значительные ямы, чтобы было, где раскинуться его корням. Затем строго присмотрел за садом, который разросся в два-три года до того, что сделался любимым местом игр для детей и гулянья для взрослых. В память своего возобновителя этот сад стал называться «Лишин сквер».

Батальон состоял в районе Казани, и начальство оттуда часто наезжало и вот расскажу случай, который был с моим мужем во время одного смотра генерала Семякина. Семякин не любил грамотных солдат и вообще держался старой системы: «скуловорот и зуботычин». Вот как описывает этот смотр один из очевидцев:

«Всё было приготовлено к смотру, Вне города собрались войска со своими начальниками. В том числе и Лишин со своим батальоном. Нужно заметить, что солдаты буквально обожали своего полковника Лишина. В полной парадной форме, украшенный регалиями, Иван Андреевич с рапортом в руках весело ожидал своего начальника, уверенный в успехе смотра. Народу на плацу собралось великое множество; всё приняло торжественный вид. Подъехала коляска и из неё вышел старый генерал. К нему бодро подошёл командир Лишин и вручил рапорт. Развернув и пробежав рапорт глазами, генерал обратился к командиру: «Лишин, Лишин … вы, кажется, что-то пишите». «В Военный Сборник ваше превосходительство». Да, Да, помню. Знаете что? Или служба, или писательство» …

Затем, посмотрев на батальон, снова обратился к командиру: «Наверно все грамотны?» «Так точно ваше превосходительство». – «Это видно»…

Но автор заметки не решился продолжать, вероятно по цензурным условиям того времени и оборвал рассказ на самом интересном месте. Дальше произошло следующее:

После этого он подошёл к одному солдату, начал на него кричать и побил его в лицо. Муж мой бледный и взволнованный заслонил его собой. Генерал рассвирепел и подошёл к другому, преображенцу – инструктору, унтер – офицеру Александрову, и избил его в кровь. Тут уже мой муж не утерпел, вышел на середину плаца, подозвал к себе барабанщика Глейзера и велел бить сбор. Воинский начальник Риман удерживал и успокаивал мужа, но напрасно. Когда Глейзер, сам дрожа от страха, кончил бить сбор, Лишин бледный и взволнованный обратился к своему батальону, собранному вокруг него, со словами: «Ружья вольно! Марш в казармы! Прощайте братцы, я битым батальоном командовать не буду!» Генералу подали коляску, а муж, вернувшись, домой, послал ему рапорт о болезни и просьбу, об отставке. Генерал Семякин прислал за ним своего адъютанта, и муж поехал к нему, но не в мундире, а в сюртуке по приказанию Семякина, который ему сознался, что погорячился и упросил мужа взять своё прошение обратно. Всю эту сцену на плацу видел генерал Аничков и рассказал её Милютину. В эту зиму мой муж ездил в Петербург и явился к Милютину, который сказал ему, что он поступил неправильно, по требованию дисциплины, но «я на Вашем месте поступил бы также», добавил он, и делу этому не дан был ход, но Семякина скоро перевели из Казани и он вышел в отставку.

К этому времени нашего пребывания в Самаре относится и устройство хутора на моей земле Николаевского уезда. Государь Александр II раздал много участков заслуженным генералам, в том числе и моему отцу, за то, что во время декабрьского мятежа 1825 года на Сенатской площади он спас жизнь Императора Николая I, отразив сабельный удар декабриста Якубовича. Удар пришёлся по руке Велио в такой степени сильный, что отцу пришлось отнять руку. За это он получил в награду шесть тысяч десятин земли при селе Грачёвым Кусте и деревне Смородинке в Николаевском уезде.

После смерти моего отца, барона О.И. Велио, последовавшей в 1867 году, в «Санкт-Петербургских сенатских объявлениях по казённым правительственным и судебным делам», отдел II, №24, 1871 г. от 25.03. 1871г. стр. 128 вышло объявление Самарского старшего нотариуса, в котором значилось:

Цель Царя была та, чтобы в степи заводили культурное хозяйство, но, к сожалению, это далеко не всегда достигалось. Муж мой хотел как можно лучше выполнить эту задачу, так как она вполне соответствовала его стремлениям вносить культуру во всё, с чем он соприкасался, и доказать, что можно завести в степи образцовое хозяйство. Но для этого нужны были деньги, и для начала пришлось продать 2000 десятин, и на вырученные деньги заводить скот, постройки и машины. Пока строили дом, мы жили в башкирской кибитке, а потом в лёгкой палатке, и при сильном ветре мы собственным весом удерживали её на месте, хватаясь руками за верхние перекладины.

Насадили сад, делали плотины, обсаживали их ветлами, впоследствии развели две десятины разнолесья. Хозяйство наше могло служить образцом в глухой степи, и в 90-х годах посетил меня там некто Постников, служащий в Министерстве Земледелия и отдал справедливость нашим трудам.

Конечно, мы занимались хозяйством не для удовольствия или собственного обогащения. Главной нашей целью было стремление показать населению все выгоды рационального хозяйства. Эту идею Иван Андреевич пропагандировал целым рядом опытов, не жалея не труда ни средств. Были заведены различные машины и доступные для населения орудия. Посевы производились улучшенными семенами; обводнение степной земли искусственными запрудами, давало хорошие результаты, и явилась возможность разводить фруктовые сады и огороды. Энергичные труды моего мужа уже начали приносить известную пользу, но в это время пришлось опять вернуться к деятельности на другом поприще. Так как в 1869 году муж мой был произведён, за отличие в полковники, 17 октября 1870 года зачислен по армейской пехоте, с прикомандированием к главному штабу, для занятий в комиссиях, учреждённых для обсуждения вопросов, относящихся к благоустройству и улучшению быта войск и военных управлений. Причём назначен был председателем в комиссии, образованной для ревизии Оренбургской, Екатеринбургской и Омской военно-исправительных рот, Тобольского и Усть-Каменогорского арестантских отделений. По исполнении этого поручения продолжавшегося шесть месяцев, Высочайшим приказом 7 ноября 1872 года назначен командиром Бобруйского крепостного полка, и вскоре 4 июля 1873 г. назначен командиром 88 пехотного Петровского полка, которым и командовал до 29 сентября 1876 года и мы покинули Самару. Батальон проводил нас со слезами. Все последующие года, где бы мы ни были, я каждую весну приезжала в свою степь на время уборки и продажи пшеницы.

Зиму мы провели в Петербурге, в новом собственном четырёхэтажном доме Анны Ивановны Лишиной (жены брата мужа Александра) Демидов переулок, 5. Я познакомилась с полковником фон-дер-Ховеном, и мы сообща перевели с английского брошюру о защите детей от жестокого обращения, и тогда по инициативе Ховена и Философовой было основано это общество в Петербурге.

Припомнился мне ещё один эпизод из жизни Ивана Андреевича. Не помню только в каком году это было, но, кажется в 70-ых, когда был назначен презусом комиссии для осмотра тюрем в Сибири. В одной из них он нашёл большие злоупотребления и, хотя заведующий той тюрьмой фон-Клуген был старше чином, Иван Андреевич дал телеграмму Военному Министру Милютину, и фон-Клуген был устранён и предан суду за злоупотребления. Кроме моего мужа в этой комиссии участвовали Лобко и Васильев, а сопровождал их брат моей прислуги чухонец Иоанн. В одной тюрьме показали моему мужу камеру, в которой сидел когда-то Достоевский, но где именно это было, не помню. В другой тюрьме его в одну камеру не хотели пускать, говоря, что там сидит человек опасный, озлобленный и буйный. «Кто же он?» спросил Лишин, «Это старовер Тюрин, он сидит за то, что при молебнах не обнажает голову». Иван Андреевич к нему вошёл и увидел пожилого арестанта с израненным лицом и с выражением злобы в глазах. Муж сел около него и стал участливо говорить с ним. Тогда он ему рассказал, что его каждую неделю мучают, он не даёт брить бороду, тогда ему кладут в рот палку и с помощью её ему бреют бороду. Кроме того, его уже много раз секли. Иван Андреевич, выходя от него, тотчас отправил телеграмму в Петербург и, получив ответ, пошёл к нему объявить, что больше его мучить не будут. Тюрин от радости заплакал. Когда пришло время, уезжать из Усть-Каменогорска, арестанты просили разрешения отслужить напутственный молебен комиссии и Тюрин не только снял шапку, но и простоял весь молебен на коленях около Ивана Андреевича и плакал. Рассказ этот, я помню, слышала от Ивана Андреевича. Помню, что он восхищался лошадьми и быстрой ездой в Сибири. На станциях они садились раньше, чем запрягут лошадей в бричку и, когда запрягали пристяжных, их, держали за уши, потом отскакивали от них, пускали, и тройка летела во весь дух от станции до станции.

Когда в 1873 году мужа назначили командиром Бобруйского крепостного полка, я осенью поехала к нему; жили мы в казарме, что было весьма неприятно. Казармы были плохие и грязные. Иван Андреевич с трудом приводил их в порядок, но, слава Богу, скоро мужу дали другое назначение, а именно: командира 88 Петровского полка (стоянка в Грузино, на берегу Волхова). Там мы прожили 4 года, и я считаю это лучшими годами нашей жизни. Только одно обстоятельство омрачило там мою жизнь. Из Пруссии приехал изобретатель ружья новой системы и муж мой, как специалист по стрелковой части, увлёкся этим ружьём и уговорил меня заложить свою землю, чтобы поддержать изобретателя и удержать его в России. Мы дали ему 13000 рублей и деньги пропали. Изобретение не приняли, и Энгель умер в бедности в Москве на заводе Торнтон.

Наступил 1876 год. Иван Андреевич не мог оставаться равнодушным к охватившему всё население России великодушному порыву на помощь нашим братьям славянам. Он был деятельным членом Славянского Комитета. Петровский полк стоял тогда в Петербурге, и Комитет поручил пылкому и энергичному Ивану Андреевичу приём добровольцев. Желающих было так много, что ему приходилось проводить дни с утра и до поздней ночи среди этой толпы людей всевозможных общественных положений, настойчиво желающих отправиться на войну. Но и сам он стремился туда же. Комитет поручил ему собрать отряды добровольцев на австрийской границе, а также отряд из Донских казаков и доставить их к генералу Черняеву в Сербию. Муж взял двухмесячный заграничный отпуск, и мы простились с Петровцами. Я забыла сказать, что мы решили ехать вместе. Прощание было очень трогательным. Ивана Андреевича очень любили за его прямоту, справедливость и доброе сердце, несмотря на то, что он был горяч и вспыльчив. Прощаясь с офицерами полка, Иван Андреевич заключил свою речь такими словами: «20 лет тому назад один отец провожал меня в Севастополь, а теперь 30 братьев провожают меня в Сербию». Его подхватили и на руках внесли в вагон. Когда поезд тронулся, я стояла у окна, сжала его руку, и мы оба заплакали. Нам было и очень приятно от сознания, что мы исполняем долг наш по отношению к угнетённым братьям, и было жаль бросать, быть может, навсегда Петровский полк, к которому успели привыкнуть за 4 года.

В Москве к нам присоединились ещё добровольцы, а в Кишинёве мы пробыли 3 недели, пока собрался отряд из 200 человек старых казаков, которых муж мой обучал стрельбе, так как они уже успели забыть службу и стреляли очень плохо. В Сербии эта сбродная и недисциплинированная команда стала мародёрствовать, и Иване Андреевич строго взыскивал с них, и вот однажды они взбунтовались и не хотели слушать распоряжений начальников. Иван Андреевич стал перед ними вплотную, расстегнул мундир, обнажил грудь, и сказал: «Стреляйте! Я один, а вас много, мародёрам больше подходит убивать беззащитного, чем сражаться с турками»… В это время к мужу подошли добровольцы Хельмский и Керстич, два богатыря, и стали по бокам с пистолетами в руках. Бунтовщики смирились.

В Кишинёве мы сняли фотографию с этого отряда: на балконе стоит Иван Андреевич, хорунжий, я и один старший казак. Взглянув на эту фотографию, будет ясно, с кем приходилось иметь дело. Но всё-таки поручение Комитета было выполнено с успехом. В Сербии мужу пришлось участвовать в военных действиях недолго. В это время уже разразился Дюнишский погром. В Парачине муж устроил Черняеву почётный караул, о чём было напечатано Немировичем-Данченко в Новом Времени и сильно разгневало одно очень высокопоставленное лицо. Был отдан приказ ожидать возвращения Ивана Андреевича, и в случае просрочки, хотя бы одного дня, передать Петровский полк другому командиру. Из Унген я была отправлена в Петербург обратно с бумагами в Славянский Комитет. 8 ноября срок отпуска истек, и муж мой приехал в Чудово, и в тот же вечер в Грузине отдал приказ о вступлении в командование.

В сентябре 1878 года Иван Андреевич сдал Петровский полк, будучи назначен состоять по Армейской пехоте, и отправился в действующую армию, но на войну ему не удалось попасть. В Бухаресте по желанию командующего войсками генерал-лейтенанта Дрентельна он был назначен правителем канцелярии его штаба, а по окончании войны был назначен делопроизводителем знаменитой своими разоблачениями комиссии генерал-адъютанта Глинки-Маврина, образованной для ревизии Полевого Интендантства и деятельности Когана, Горвица и Варшавского по продовольствию армии. Когда комиссия была закрыта, по Высочайшему повелению, он был назначен в другую комиссию - по исследованию злоупотреблений по найму подвод и отбыванию службы вольнонаёмными транспортами («погонцы»). Затем высочайшим приказом 15 марта 1887 года Иван Андреевич был назначен командиром 137 Нежинского Е.И.В.В.К. Марии Павловны полка. Это была последняя его служба на военном поприще.

Злой и мстительный человек не мог столкнуть с дороги честного и преданного долгу Ивана Андреевича прямыми средствами, и прибегнул к подпольной интриге и к приёмам сыщика. Служба стала для него невыносимой, и в 1888 году он уволился в отставку с чином генерал-майора, с мундиром и пенсионом.

Я забыла упомянуть о военно-походных кухнях, изобретённых моим мужем в 1877 году (Русский инвалид №134 1879г.). В брошюре, напечатанной в 1890 году (второе издание), и носящей вместо эпиграфа слова Наполеона: «Для того чтобы командовать армией, нужно начинать с её брюха», он говорит приблизительно следующее: «Пора перейти к делу, теория и практика доказала необходимость этих кухонь в строевых частях и на пунктах сосредоточения больных и раненых». Отзывы начальников, в распоряжении которых были эти кухни, свидетельствуют о важности и существенной пользе, которую они приносят войскам; но нередко весьма полезные изобретения остаются без применения на практике. Дальше следует предположение о введении корпусного дивизионного резерва кухонь, а затем следует несколько интересных примеров, которые я приведу полностью. Относительно госпитальных учреждений точно также окажется более удобной система «депо кухонь», подобно предполагаемой системе «резерва кухонь» в полевых войсках.

«Главные эвакуационные пункты по большей части располагаются по линии железных дорог и должны быть снабжены кухнями. По мере надобности кухни могут быть отправляемы с организованной при них прислугой по железной дороге, с поездами большой скорости в места особого скопления больных, и, в случае надобности, могут сопровождать транспорты больных по обыкновенному пути или железной дороге, а минуя надобность, немедленно возвращаться в депо.

Тоже и на путях водяных, причём никаких особых приспособлений и расходов не потребуется: кухня с повозкой накатывается на платформу или баржу, и закрепляются, только колёса повозки.

После штурма Плевны 30 августа, с 7 сентября началось скопление раненых в Фратешти, конечном пункте единственной железнодорожной коммуникационной линии нашей действующей армии. Несмотря на самую усиленную деятельность эвакуационных комиссий «Красного Креста» на формирование значительного числа экстренных санитарных поездов, с 10 по 17 сентября во Фратешти находилось не менее 8000 человек раненых. Своими средствами, находившиеся там пять военных временных госпиталей не могли удовлетворить потребности питания такой массы больных и раненых, и медицинское начальство должно было обратиться к помощи стоявших по близости Старооскольского и Путиловского пехотных и Изюмского гусарского полков. Несмотря на то, что части эти прислали своих кашеваров и часть котлов, накормить всю массу больных оказалось невозможным по недостатку способов для приготовления пищи на такое число раненых. Если бы в то время в распоряжении центрального медицинского начальства тыла армии было несколько военно-походных кухонь, они устранили бы то критическое положение.

Мне лично по приказанию Начальника Штаба тыла армии пришлось отправиться со мною изобретённой кухней и с пищей, приготовленной в ней на ходу, разыскивать близ Бухареста резервный батальон, занесённый на бивуаке снегом. Я застал уже несколько солдат замёрзшими. Кухня в течение всей ночи под вьюгой, не давшей развести бивуачных огней, снабжала озябших пищей и чаем. Предвидеть и перечислить разнообразные случаи пользы кухни нельзя, остаётся заметить только, что при широком снабжении кухнями тыловых учреждений устранятся многие неудобства, ощущаемые ныне. Явится возможность при всех случаях довольствовать войска горячей пищей, что всегда окажет благоприятное влияние на людей, как в санитарном, так и в нравственном отношении и сторицей окупит те затраты, которые необходимы для заведения военно-походных кухонь».

В своё время имелись фотографии этих походных кухонь. На обороте одной из них мой муж написал по-французски слова Наполеона: «Мой девиз «вперёд», но чтобы идти вперёд, надо быть сытым». Интересно заметить, что окончательное введение военно-походных кухонь в войсках состоялось лишь в последнее время. Около 20 лет понадобилось на то, чтобы ввести в войсках это полезнейшее и необходимое изобретение!

Лично для Ивана Андреевича это изобретение не принесло никакой материальной пользы (хотя на Парижской всемирной выставке кухня эта получила серебряную медаль). Генерал Алабин в некрологе о Лишине в 1892 году, говорит следующее:

«Его натура была не такова, чтобы он мог ограничиться выполнением только одних лежавших на нём официальных служебных обязанностей; нет. Жажда деятельности на пользу общую была у него так велика, что он посвящал труду в этом направлении всё своё время».

Теперь нужно описать второй период его деятельности, начало которой было положено ещё в бытность нашу в Самаре. А чтобы не заслужить упрёка в восхвалении моего покойного мужа, хочу обратиться опять к биографии его описанной Петром Владимировичем Алабиным. Я думаю, что читатели не посетуют на меня за это; книжка Алабина уже давно стала библиографической редкостью из-за малого количества экземпляров.

«Неустанный труд, удивительная энергия Ивана Андреевича были не бесследны. В последние годы он имел утешение видеть благоприятные результаты своих мероприятий в усвоении многих из его хозяйственных приёмов местным окрестным населением.

В убеждении, что сельскохозяйственные успехи народа во многом зависят от степени его развития, Иван Андреевич, будучи уездным гласным и членом училищного совета, всеми силами старался способствовать этому развитию не только устройством сельских школ, их надлежащей постановкой и разумным в них преподаванием, но и литературным трудом. Кроме ряда статей в различных периодических изданиях, посвящённых Лишиным вопросу народного образования, он издал несколько брошюр, относящихся к этому предмету, из которых выделяются: «Сельский грамотей» (посвящённая Николаевскому Земству) в 1880 году; «К вопросу о низших сельскохозяйственных школах» в 1884 году.

Одновременно с изданием этой последней брошюры поднят был вопрос в земских собраниях о необходимости устройства ряда образцовых сельскохозяйственных школ в губернии, с участком земли при каждой, для практических занятий. Лишин настойчиво поддерживал эту мысль в земских собраниях, как в уездном, так и в губернском. Когда же представились, при осуществлении этой мысли, затруднения относительно способа приобретения для таких школ участков, Лишин немедленно предложил губернскому собранию, от имени своей супруги, в вечное владение 50 десятин лучшей пахотной земли её участка в Николаевском уезде, примыкающих к реке Сухой-Камелик, с двумя на этой земле десятинами трёхлетнего, им самим произведённого насаждения вяза и берёзы, представляющего собой в этой местности единственный оазис такого лесонасаждения.

Искренно, будучи предан истинным интересам народа, Иван Андреевич во введении земских учреждений увидел зорю его новой жизни и, ещё нося военный мундир, с увлечением стал следить за развитием и деятельностью этих учреждений, приготовляя себя к таковой же в недалёком будущем. В это время он стоял в Самаре, командуя, резервным батальоном, и не пропуская ни одного из заседаний, открывшегося там первым из губернских городов Империи, губернского земского собрания, под председательством столь известного Ю.Ф. Самарина, дал в местных «Губернских Ведомостях» подробнейший отчёт об этих заседаниях (1865-1866 г.г.) и впоследствии под псевдонимом «Негласного», напечатал отдельную по этому предмету книгу под заглавием «Земское дело», «Опыт отчёта о занятиях Самарского губернского земского собрания», ныне составляющую библиографическую редкость. Но земская деятельность И.А. Лишина вполне развилась только по оставлении им, в 1883 году, действительной военной службы, когда он принял звание гласного Николаевского уезда, а потом губернского и занял должность Члена от Правительства в Николаевском уездном по крестьянским делам Присутствии. Тут он весь отдался земской службе и попечению о народном благоустройстве, а с тем вместе стал много писать в местных и других периодических изданиях статей, как относящихся специально до Николаевского уезда, так и представляющих общий земский интерес, и издавать по таковым же вопросам отдельные брошюры. Из них замечательны: «Проект положения о юго-восточной хлебопромышленной и сельскохозяйственной выставке в Самаре в 1890 году», «К сведению сельских обществ степной полосы Самарской губернии», «Охранительные меры против неурожаев и упадка сельских производительных сил степной полосы Самарской губернии». «О земском зерновом кредите», «Заметки комиссии по обводнению и облесению степной полосы». Издания эти служили к более широкому выяснению обществу проектов, вносящихся Лишиным в земские собрания, из которых некоторые, как например: «Зерновой кредит», принят губернским собранием, уже практикуется несколько лет и ждёт только благоприятных для его развития годов, чтобы принести плоды, несомненно, благотворные.

Земскую деятельность свою Иван Андреевич, уже боровшийся с недугом, сведшим его в могилу, завершил служением пострадавшему от неурожаев окрестному с его местожительством населению. Уделяя бедствующим от своих скромных средств, устраивая на деньги губернского попечительства Красного Креста бесплатные столовые для самых неимущих, Иван Андреевич в то же время деятельно привлекал к пострадавшим щедрые жертвы благотворителей, в том числе отца своего и родных братьев, умело направляя эту помощь в таких формах, чтобы она не развращала население, приучая к даровым подачкам, а являлась справедливым вознаграждением его трудового заработка. Преследуя эту мысль, Иван Андреевич в больших размерах организовал раздачу женскому населению своей округи приобретавшихся на жертвуемые деньги льняной кудели и пеньки, с тем, чтобы за выработанную из этого материала ткань выплачивать работающим условленную сумму, а мужскому населению, раздавая на таких же условиях, лыко для выделки лаптей. Словом натура покойного Ивана Андреевича была такова, что он, поэт в душе, с увлечением относился к каждому делу, с которым были связаны живые интересы человечества, а потому и земским делом, и помощью пострадавшему народу он занимался с такой же страстностью, с какой предался было военному делу, с первых моментов своей общественной жизни».

Теперь расскажу эпизод, роковым образом повлиявший на всю дальнейшую службу моего мужа. В это время он был непременным членом крестьянского присутствия Николаевского уезда.

В одном селе крестьяне решили проверить своего старшину. Выбрали для этого одного отставного солдата, по фамилии Полковников. Учёт показал, что старшина совершил растрату, но дело было замято, благодаря очень сильному покровителю старшины, а Полковникова предали волостному суду за клевету; суд постановил высечь Полковникова, несмотря на то, что он был Георгиевский кавалер. Крестьянское присутствие утвердило этот приговор, несмотря на особое мнение, поданное Иваном Андреевичем, принципиальным противником телесного наказания. Полковников перенёс дело в следующую инстанцию. Губернское присутствие отменило приговор волостного суда, указав на неподсудность. Но председатель уездного присутствия господин Акимов – влиятельный и очень богатый человек обиделся, не признал вмешательства Губернатора, и Присутствие уведомило волостной суд, что оно остается при своём прежнем мнении. Полковника высекли. Он подал жалобу Губернатору, а Губернатор передал дело в Сенат, который и предписал предать всё Николаевское Присутствие суду Самарской Судебной Палаты. Дело это до назначения тянулось очень долго, и суд состоялся только в 1891 году, но обо всём этом я расскажу после.

Припоминаю ещё один случай из нашей жизни на хуторе. Муж имел призовое ружьё за стрельбу и однажды показывал его приезжавшему на хутор молодому соседу по фамилии Педяш, управляющему господина Жеребцова. Это было во дворе, я стояла тут же. Вдруг раздался выстрел, блеснул огонь, и я почувствовала тёплое движение воздуха, охватившее моё лицо. Муж бросился ко мне со словами: «Ты жива?», а я даже не испугалась, так как в первый момент не поняла в чём дело. Оказалось, что Педяш, не думая, что ружьё заряжено, спустил курок. Платок, бывший у меня на голове, оказался пробит пулей или дробью.

Конечно это простая случайность, но живя в степи, часто приходилось подвергаться различным опасностям. Один раз я чуть было не замёрзла во время поездки на лошадях в Самару, а другой раз чуть не утонула весной во время переправы через Волгу, но это касается лично меня и поэтому не представляет особого интереса, цель моя дать по возможности более полное описание жизни моего незабвенного мужа. Я счастлива сознанием, что могла служить в продолжение всей его жизни, помощницей и другом, разделявшим все его невзгоды и печали на жизненном пути.

На хуторе, в свободное от занятий по хозяйству время, мы занимались литературным трудом. Я переводила с английского Эмерсона и Ричардсона, и писала небольшие рассказы, а Иван Андреевич писал статьи и брошюры по общественным вопросам, преимущественно по Земству и по народному образованию. Я усердно помогала ему, и он называл меня в шутку своим ходячим лексиконом. Затем он поправлял и переписывал свои стихотворения и начал готовить их к печати, но труд этот остался неоконченным.

В 1889 году мы поехали с ним в Петербург и, узнав, что моя бывшая подруга детства Маша Обрадович замужем за бароном Таубе, мы сделали им визит. Этот самый барон Таубе был когда-то начальником Школы гвардейских подпрапорщиком, где мой муж был в числе юнкеров в его время. Этот визит имел неожиданное последствие. Барон Таубе был уже назначен Генерал-губернатором Омским и только проездом в Омск находился в Петербурге.

В один прекрасный день на хуторе мы получили письмо и телеграмму. Иван Андреевич от барона Таубе, а я от его жены. Барон предложил мужу хлопотать о том, чтобы его приняли вновь на действительную службу по Военному Министерству, и предложил ему место губернатора в Семипалатинске, вместе с тем командующим там войсками. Муж очень охотно принял это предложение и начал по картам и книгам изучать этот край. Но тут, то и пал на него неожиданный удар. Господин Акимов прочёл в Николаевске телеграмму барона Таубе к моему мужу и, поехав в Петербург, заявил в Сенате, что всё присутствие Николаевское подлежит каре и поэтому назначение полковника Лишина состояться не может. Таким образом, Иван Андреевич вторично стал жертвой интриги. Барон Таубе получил из Петербурга отказ на свою просьбу, и несмотря на то, что уже все власти дали своё согласие и Министр прекрасно аттестовал Ивана Андреевича, назначение не состоялось. Когда муж получил опять телеграмму от Таубе, что назначение состояться не может, он схватился за голову, повторяя: «какой удар, какой удар! Как много я мог-бы сделать хорошего для народа на этом посту!»

Он поехал в Петербург, хотя здоровье его было уже плохое, но там братья его Константин и Александр, видя его крайне расстроенным и нервным, не пустили его в Сенат.

Господин Акимов нашёл себе защитника в лице некоего Ященко. К этому времени оказалось, что подписи исправника под приговором присутствия нет, она была вытравлена. Особого мнения моего мужа, из-за которого он и поссорился с Акимовым, тоже при деле не оказалось, оно было выкрадено или вырезано из дела. Дело приняло такой оборот, что невинный Иван Андреевич должен был отвечать наравне с действительными виновниками.

В это время в Самаре жил известный врач и публицист Вениамин Осипович Португалов. Вот как описывал он это дело в газетной статье:

«Прежде чем очутиться на скамье подсудимых, Иван Андреевич страшно страдал. Этот идеальнейший и честнейший земец на скамье подсудимых за такое позорное дело, за телесное наказание мужика!!! Нет, не за это, собственно говоря; это был смешной анахронизм. Их всех судили лишь за превышение власти. Палата постановила сделать им: « замечание». Только.… В Самаре местное общество отнеслось к этому совершенно равнодушно, и вся эта история объяснялась личными пререканиями между губернскими и уездными властями. Вышло совсем по хохлацкой поговорке: «Пан с паном дерётся, а у мужика лоб трещит». Тем не менее, явление было сугубо позорное. Положим, господину Акимову это не впервой, но генерал Лишина это событие потрясло до глубины души, перевернуло его, измучило нравственными пытками. Несмотря на все эти невзгоды, Иван Андреевич не бросал своего увлечения земскими делами.

Всякое народное бедствие, все голодовки, постигавшие Самарское Поволжье, встречали в нём самого энергичного деятеля. В 1881 году мы видели его разъезжающим по сёлам и раздающим хлеб, купленный на счёт сумм, собранных газетными подписками. И в прошлом 1891 году он вместе с женой устраивал всюду столовые и кормил нуждающихся, проявляя необычайную деятельность и энергию. Земское сельское хозяйство видело в нём постоянного поборника разных агрономических предприятий: орошений, обводнений, облесений и т.д. Но здоровье его было надломлено: со дня восседания на скамье подсудимых он стал хиреть и кашлять и впал в чахотку».

Возмутительная история с выдранным без всяких разговоров Георгиевским кавалером довольно подробно и верно описана Евгением Чириковым в его книге «Тихий омут» , в главе «Престиж власти».

В сентябре 1892 года Ивану Андреевичу стало очень плохо, и мы решили поехать в Самару, чтобы быть поближе к медицинской помощи. Лечащим врачом был друг Ивана Андреевича врач Португалов. В день отъезда с хутора Иван Андреевич со слезами молился перед иконой и прощался с прислугой и служащими. Он, как бы предчувствовал, что не вернётся в свой излюбленный уголок, к деятельности на хуторе, в которую он вкладывал всю душу в продолжение 29 лет. Уезжая, он успел отдать приказания о сооружении валиков и плотин для задержания вешней воды и другие распоряжения, и просил меня и служащих поддерживать все его опыты и начинания на хуторе.

Мне оставалось идти намеченным путём и дорожить каждым посаженным им деревом и поддерживать каждую канавку.

2 октября посетил в Самаре, моего мужа генерал Жилинский и подарил ему свою брошюру об орошении со словами:

Мы Вас, Иван Андреевич, считаем инициатором орошения степной местности! – У Ивана Андреевича полились слёзы из глаз, и он дрожащей рукой написал на этой брошюре: «2 октября 1892 года от генерала Жилинского – И.А. Лишину».

За несколько дней до смерти, в Самаре навестил его и старый друг генерал Алабин, и муж сказал ему: «Я спокоен, я в жизни никого не обидел, никого не обидел».

К Ивану Андреевичу можно применить слова Вейнберга о Шелли: «Много любившее, много страдавшее, многих утешавшее сердце». Оно перестало биться 7 октября в 5 часов утра. Он умер тихо, сжав на прощанье мою руку, как другу и товарищу. Идея преобладала в нём над телом, мысль ещё жила в нём, когда тело уже умирало! В одном из своих последних стихотворений он говорит:

«Не будущность меня страшит с её прямым вопросом,

Лучшим ответом на его сомнения служит история его жизни. Я вправе прибавить: Иван Андреевич мог отойти туда, говоря его же стихами:

«Где нет людских страстей, где нет людских тревог,

Где свет от века в век, - где истины чертог!»

Совершенно спокойно, что и совершилось в действительности – о смерти его можно сказать с поэтом:

9 октября 1892 года, на Самарском кладбище, подле монастыря, мы опустили в могилу тело Ивана Андреевича Лишина, скончавшегося на 58 году своей жизни.

В архиве РГАЛИ остались воспоминания сына Вениамина Осиповича Португалова, Осипа Вениаминовича, датированные 1934 годом. В числе замечательных людей, которых он знал в своей жизни, в части третей, значится Лишин Иван Андреевич. Только найдя и прочитав, их мы сможем узнать, что случилось с супругой генерал-майора. Цитирую эти записки дословно:

«Полковник Генерального Штаба, Лишин Ива Андреевич, командовал в шестидесятых годах прошлого столетия войсками резервного батальона в Самаре и старался не только о военной выправке своих молодых солдат, но и посвящал их в произведения русской литературы и, поэтому редкий солдат его был незнаком с произведениями Пушкина, Гоголя и Некрасова. Слава о таком гуманном командире не могла не дойти до сведения его ближайшего начальства: Командующего Войсками Казанского военного округа и была назначена ревизия. Приехал генерал-адъютант Семякин и объявил, что он произведёт смотр войскам, по Высочайшему повелению; полковник Лишин вывел на Алексеевскую площадь свой батальон и по-военному парадировал перед Семякиным. «Скажите полковник, они (т.е. солдаты) у Вас все грамотны?»; «По мере я трудов и сил старался дать умственную пищу солдату» - ответил Лишин. Тогда генерал Семякин подошедши к первому строю солдат и схватив рукой в белой перчатке молодого солдатика за шёку, спросил его: «Ты грамотен?»; «Так точно Ваше Высокопревосходительство, я не только грамотен, но вчера прочёл «Шинель» Гоголя». «Вы слышите полковник, в самом тоне слышна заносчивость!», и с этими словами генерал Семякин приблизился к солдатику и замахнулся, чтобы ударить его по щеке, но Лишин, быстро встав между солдатиком и генералом, зычно воскликнул: «Я не позволю бить моих солдат», а затем, повернувшись к батальону, скомандовал: «Батальон слушай! С нынешнего дня я Вам больше не начальник, ружья вольно! Маарш с площади домой, пой песни!» Батальон, повернувшись налево кругом, зашагал с площади, по направлению к казармам и запел: «Чернобровая моя, да черноглазая моя», а генерал Семякин позеленел от злости и остался один на площади. Губернский Воинский начальник генерал-майор фон Риман, догнав Лишина, сказал: «Лишин – ты прав», но Лишин его не слушал. Дело получило огласку и Лишину грозило предание суду, но военным министром был тогда генерал Милютин, получив письмо от отца Лишина (Андрея Фёдоровича), тоже генерал-лейтенанта, с подробным изложением дела, ограничился распоряжением перевести Лишина в Ярославль командиром Нежинского полка, а генерал Семякин скоро вышел в отставку. Это происшествие я слышал от своего отца и, ещё не знал, так ли было дело, но зайдя как-то днём в гостиницу, где остановился Иван Андреевич, чтобы позвать его к нам обедать, я неожиданно был поражён разговором Лишина с каким-то мужичком: «Так это ты Махонин?», сказал Лишин, «ведь ты был мой любимец», «Так точно Ваше превосходительство» (Лишин был тогда уже в отставке – генерал) помню я, как Вы тогда на площади за солдатика заступились», после этого ни малейшего сомнения в приписываемом ему самоотвержением, по тому времени подвиге. Лишин взял экземпляр какой-то печатной брошюры, кажется, по фортификации и вложил в эту книжку одну рублёвую бумажку, подал её Махонину, последний поблагодарил и ушёл. Минут через десять он вернулся и заявил Лишину о том, что в книжке вложены деньги, но Лишин успокоил его, объяснив, что этот рубль он подарил ему на память! «С таким народом, я Константинополь бы взял» закончил Лишин.

Другой эпизод моего отца: по лестнице привели типографского рабочего с окровавленной кистью правой руки, требовалось срочно наложить швы на пораненные пальцы. Лишин бывший у нас сбросил с себя генеральский мундир, уселся на корточки и стал помогать отцу, вдевать корпии в иголку, и делал это с сознанием долга и со стоической твёрдостью. И.А. Лишин состоял в числе Губернских гласных Самарского губернского земства и проживал в имении своей жены в Николаевском уезде (ныне Пугачёвский уезд), при селе Грачёвом Кусте и деревне Смородинке, занимался сельским хозяйством (сеял фасоль) и оказывал большую помощь голодающему населению в так называемые «периоды Самарских голодовок». Лишин был женат на баронессе Эльминии Иосифовне Велио; она была дочерью барона Велио выходца из Португалии.

Иван Андреевич Лишин занимался переводами с французского языка сочинений военных стратегов и распространял их среди солдат. Умер от чахотки.

После смерти Лишина в 1892 году в городе Самаре, Эльминия Осиповна поселилась в Вольске, продав имение крестьянину Дохлову, она была причастна к переводной литературе. Она имела слабость подпадать под влияние окружавших её лиц и так в один прекрасный день все её деньги в банках и дом в Вольске оказались в руках помощника землемера Панова и его жены. Было возбуждено уголовное дело о вовлечении Лишиной в явно не выгодные сделки с Пановым, причём на мою долю выпало участвовать в уголовном процессе в качестве гражданского истца, дело было выиграно в октябре 1917 года (старого стиля) и Лишиной были возвращены дом и деньги. Но в декабре 1917 года она умерла в Вольске Саратовской губернии, ул. Амурская, д. 41, 83 лет от роду. Подлинное дело моего производства, как Саратовского адвоката, приобретено Литературным Музеем в мае 1933 году, портрет Ивана Андреевича Лишина хранится в городе Самаре, у сестры моей Лидии Вениаминовны Португаловой, ул. Фрунзе дом 130, кв. 4.

Написано в Москве 10 декабря 1934 года.

Лишина Г. О. Воспоминания Герминии Осиповны Лишиной, рожденной баронессы Велио