Григорий Андреевич Лишин в в

Григорий обладал искренно артистической натурой, и при жизни щедро делился своим музыкальным творчеством. Хочу вспомнить о нём как о лице, оставившем по себе добрую память, и приведём некоторые подробности его постепенного поэтического и музыкального развития, сколько возможно, восполнив пробелы в биографических очерках, появившихся о нём в печати. С самых ранних лет Григорий воспитывался матерью, в домашней обстановке. Живя в многочисленной семье (1860-1870), когда она ещё не успела разойтись по разным концам и разнообразным профессиям. Григорий, как младший в семье, был предметом особых о нём забот, и первоначальное образование его было весьма хорошо обставлено. Достаточное внимание обращалось на равновесие умственных и физических сил; но здоровье его не обещало цветущего состояния. Движение его были мало оживлены, натура казалось малокровной. Семья на лето выезжала, обыкновенно, на дачу Строительного училища, близ Петербурга, в село Мурино. А когда у отца Андрея Фёдоровича начиналось в июне-июле каникулярное время, то все уезжали в имение в село Нивное Черниговской губернии. К осени цвет лица Григория оживлялся: он становился бодрее, но зимние занятия снова переутомляли его. Домашняя жизнь нашей семьи отличалась строгой выдержанностью и расчётливостью, что вызвано было обширностью семьи. Круг знакомых родителей был невелик, но, весьма избранный. Дома не допускалось никакой распущенности. Матушка была центром домашнего очага, и каждый член семьи нёс ей свои радости и скорби, и для каждого у неё было слово утешения и совет. Мы, дети, боготворили её, не смотря на её строгий тон, требовавший всегда и во всём выдержки. Не допускалось банальностей, а в семье всегда оставалось в памяти её любимая поговорка, в переводе с французского: «Не торопись опрометчиво».

Воззрения, обмен мыслей, споры, принимавшие, при участии некоторых близких дома, характер весьма живой, выслушивались моим братом, что не могло не влиять на восприимчивую душу юноши. Исподволь он утверждался в принципах уважения ко всему, что вытекало из добрых порывов. Друзьями в нашем доме в ту пору были: магистр Михаил Иванович Розанов и педагог Карл Андреевич Келлер. Протоиерей М.И. Розанов пришёл служить в церковь Св. Священномученника Симеона сродника Господня при Строительном училище, в 1849 году, вместе Андреем Фёдоровичем Лишиным.

Родился он в 1825 году, рукоположен в 1848 году во Владимирской епархии. Оба они принимали деятельное участие в вопросах и фактах текущей жизни нашей семьи и любили прислушиваться к опытам брата Григория в варьировании музыкальных этюдов – к первым его творческим попыткам. Они поддерживали энергию матушки в занятиях музыкой с братом. Иногда возбуждался вопрос о чрезмерной нервности юноши и следует ли его, девятилетнего юнца, брать в оперу.

В то время Итальянская опера блистала знаменитостями: Патти, Тамберлик и всегда было жалко лишать его удовольствия оперы, хотя и замечалось, что музыка производила на него глубокое впечатление. Детские забавы и игры вообще отличали в нём преобладание воображения. Входить в роль героя или волшебника доставляла ему наслаждение. В развлечениях и играх его принимали нередко участие братья и сверстники: Майнов, впоследствии известный этнограф, и двоюродный брат Константин Николаевич Лишин, впоследствии известный дипломат.

Покровительницей и часто инициатором игр была матушка, несколько баловавшая брата Григория в досуги, но зато во время уроков его обращалось особенное внимание на полную их законченность. Основательное знание Григорием иностранных языков принадлежало исключительно занятием домашним. В закрытых школах и училищах дети по языкам, как замечалось нередко, забывали те начала, которые приобретали дома. Ближайший руководитель и наставник Григория, священник Строительного училища М.И. Розанов, по общим предметам оставался репетитором его и в последующее время поступления Григория в пансион.

В детских рукописях Григория мы находим рассказы и письменные работы из древней истории с поправками отца Михаила, всегда требовавшего возможной простоты слога. Рассказанное, ученик должен был к следующему уроку представить письменно. Эта система занятий много способствовала развитию вполне грамотного письма ученика в самом раннем возрасте. Памятно, сколько утешений он доставлял дома, декламируя стихотворения разных классиков. Раз-другой прочитанное стихотворение, или тирады Мольера, Расина он уже говорил наизусть.

Всё, что читалось, им хорошо усваивалось: также хорошо была у него развита и музыкальная память. С отечественной литературой Григорий был ознакомлен хорошо и читал много: иные книги он читал по несколько раз. В позднейшем уже возрасте его занимало чтение наших критиков и IV том Белинского, помним, он читал особенно внимательно, с карандашом в руках. Гоголя и Грибоедова он уяснил себе в 16-летнем возрасте.

Специальное образование Григорий получил в Училище Правоведения, где он и окончил курс: но специальностью он не воспользовался.

Сохранилось сочинение Григория Андреевича, написанное им в октябре 1871 года в Училище после каникул:

«От Одессы до Сухума»

          «Проводя нынешнее лето в Одессе, я вздумал побывать на южном берегу Крыма и даже добраться до Кавказа. Случай представился самый удобный: один мой большой приятель отправлялся туда осматривать свои земли, и провести с ним недельки две лишние было для меня крайне заманчиво. А тут ещё со всех сторон слышит такого рода поощрения: «подумайте, молодой человек, сколько вам предстоит новых впечатлений, твердят старики: Ах, Крым, Ливадия! Mais c est charmant, тараторят дамы; у нас на Кавказе, подхватывает офицерик, я вам скажу, чего хочешь, того просишь: у берега моря – Италия: апельсины, мандарины, проедешь вёрст 10 в горы – Швейцария, да ещё пожалуй лучше, все, так сказать, дико, свободно от гнёта руки человеческой. Простор…. Да, что и говорить, одна из наших станиц ста Ницц заграничных стоит, по крайней мере, всё своё, кровью добытое. Да проститься мне этот каламбур Кавказского изделия.

       И так, напутствуемый всевозможными благими пожеланиями и, признаться, завистью многих, я сел на пароход и, выражаясь морским языком, пошёл в Сухум. Первой нашей станцией был город Евпатория. Мы остановились на довольно большом расстоянии от берега, так что желающим побывать в городе пришлось переправляться на лодке. Но я предпочёл с парохода полюбоваться высокими минаретами, оригинальная архитектура которых поражает сначала довольно приятно.

        На другой день прибыли мы в Севастополь. Тут было бы положительно прегрешением не сойти на берег, но я потом сам не рад был, что повиновался чувству исторического любопытства: от города, обещавшего много во всех отношениях, остались только развалины и славные воспоминания. Первое здание, возвышавшееся над пристанью, было Дворянское собрание. Как посмотришь, что от той залы, где ещё так недавно веселился целый город, уцелели одни только полуразрушенные стены, поневоле станет грустно. Совсем другое чувство испытывал я, осматривая развалины Генуэзской крепости в Феодосии, или разрытые могилы Босфорских Царей в Керчи: то остатки времён и людей уже отживших, а здесь, рядом с этими безобразными грудами камней, встречаешь нередко прежних из обитателей, у которых так живо ещё в памяти лучшее время и так мало надежды на скорое его возвращение. Но, как большей частью, в жизни грустные впечатления сменяются веселыми, так и тут, не смотря на близость всех этих печальных воспоминаний, мне пришлось посмеяться над обращиком местного остроумия. Именно увидев одного старого матроса, (как известно они больше всех отличались во время осады) я спросил его: «ну, что служивый, приходилось поработать порядком? Дрались-таки, а за что дрались, спрашивается? Знамо дело, мы город отдавали, а французы брать не хотели, вот и пошла драка». Но довольно о Севастополе, поедем дальше.

         Погода прекрасная. 6 часов вечера. Море спокойно. Мы подходим к Ялте. После всех известных картин Айвазовского описывать вида не берусь. На пристани кипит народ, продавцы букетов и фруктов осаждают приезжих. С бульвара несутся мотивы Африканки, исполняемые весьма недурным оркестром. Мы берём коляску и отправляемся осматривать Дворец…. Это не более как очень комфортабельное летнее помещение: множество цветов, большой сад, об удобствах для его обитателей само собой и говорить нечего. Дорога в Орвянду всё идёт в гору. На одной из возвышенностей поставлен громадный крест, оттуда самый лучший вид на море, и мы ещё вдобавок любовались им во время захода солнца. Вообще теперь, вспоминая всю эту обстановку и надевая тёплую шинель, так и хочется оказать с Гётевской Миньоной. В Керчи осмотрели мы музей древностей довольно бедный, потому что найденные остатки времён Митридата, отправлены частью в Петербург, а частью и в Париж. Пришлось утешаться тем, что в Голландии, как говорят, нельзя найти селёдок. Мы снова в море. Вот потянулись нескончаемые Кавказские горы. Появление пассажиров в национальных костюмах начинает разнообразить наше общество. Два армянина в грязных кафтанах неопределённо-желтоватого цвета с ожесточением дуются в банк, путешествующий военный фотограф показывает желающим свою коллекцию достопримечательных видов Кавказа; в третьем классе на полу восседает татарин со своей супругой, полузакрытой фатой. Почтенная чета уничтожает арбуз и запивает кофе. Вообще сколько мне не случалось видеть потомков Чингисхана в дороге, у всякого на кушаке висит непременно кофейник. Не знаю, отчего бы нашим дамам не перенять этой моды, ведь было же время, что они носили кинжалы, а кофейник право полезней. Мы проводим последнюю ночь на пароходе: большая часть публики расположилась на палубе. Тёплый ветер приятно обхватывает, морская зыбь потихоньку усиливается, и хребты волн блестят фосфорическим светом. Пена, клокочущая у колеса, приобретает зеленоватый оттенок. Разудалая солдатская хоровая песня несётся с нижней палубы. Бубны, свист и вскрикивания запевалы, сливаясь с шумом моря, образуют какую-то странную непонятную и вместе с тем увлекательную мелодию. В каюте барышня, с большим стремлением к поэзии (и ещё большим шиньоном), перечитывает клятву «Демона». Что значит Кавказ близко.

       2 часа ночи. Всё спит. Солдаты угомонились. Шум колёс исполняет соло…

                                                                                                                                    Г. Лишин».

Специальное образование Григорий получил в училище Правоведения, где он и окончил курс с довольно неплохими оценками. У меня сохранилась копия свидетельства от 15 мая 1875 года, выданная Советом Училища:

«Воспитанник сего Училища Григорий Лишин, окончил курс наук, при благонравном поведении, оказал познания: в Законе Божием – отличные, в Церковном Праве – отличные, в Государственном Праве – весьма хорошие, в Гражданском Праве – весьма хорошие, в Уголовном праве – отличные, в Гражданском судопроизводстве – весьма хорошие, в Уголовном судопроизводстве – весьма хорошие, в Межевых законах и Межевом судопроизводстве – отличные, в Римском праве – хорошие, в Энциклопедии Законоведения хорошие, в Истории Русского права – отличные, в Финансовом праве – весьма хорошие, в Судебной медицине – весьма хорошие, в Политической экономии – отличные, в Русской словесности – отличные, в Латинской – весьма хорошие, во Французской – отличные, во Всеобщей и Отечественной истории – отличные, в Географии – весьма хорошие, в Математике - весьма хорошие, в Естественной Истории и Физике – хорошие, в Истории Философии и в Психологии – хорошие.

По сему, на основании высочайше утверждённого Устава сего Училища удостоен чина десятого класса».

Но специальностью этой он не воспользовался. Музыка было ему родственнее, чем служебная карьера и он всецело отдался музыке, которую и обогатил многими произведениями.

Впечатления музыки на душу младенца, говорит Белинский, «неисчислимы», и думаем, что именно мать внушила ему эти первые впечатления в самом раннем возрасте. Первые годы занятия музыкой уже дали настолько выдающиеся результаты, что дома признавалось полезным предоставить Григорию больший простор в развитии таланта. Занятия музыкой обнимали всё, что требуется широкой программой, а именно: развитие слуха и усвоение начал гармонии; образцовые исполнения при нём пьес и их анализом; быстрота чтения нот, всегда опережавшая его игру. Григорий находил, что, не достигнув быстроты, нельзя варьировать пьесы, ни изображать автора буквально. Впоследствии нам случалось видеть его письмо партитур. Без помощи рояля он писал ноты для полного оркестра. Ему, по-видимому, много помогло и знакомство с органной музыкой, которую он особенно любил, а также и игру на духовых инструментах. В четырнадцать лет он написал нам, что учится играть на корнете у Монтанари, что поступил в VII класс Правоведения, получил из восьми предметов восемьдесят один балл. На этом письме отец наш сделал приписку:

«Напиши Грише намёк на его почерк, который никакого характера не имеет; он хороший мальчик, только нужно делать частые напоминания о том и другом. В манерах недалеко ушёл. На фортепиано и корнете играет хорошо, но это развило в нём самоуверенность не по летам. Его необходимо сдерживать. Страсти к музыке не имеет, так что нужно заставлять его играть; но играет хорошо, хотя далеко до совершенного понятия музыки. Если бы он работал, был бы дельный исполнитель. Не совсем внимателен к другим. Вот тебе канва для письма, ты можешь сказать, что всё это тебе приснилось».

Первым его учителем музыки, до 9-летнего возраста, была наша мать – ученица Шопена. Затем учительницей музыки, в 10-летнем возрасте Григория, была госпожа Гарднер. В этом возрасте он участвовал в концерте, в зале Бенардаки, в пользу госпожи Гарднер. С 1865 по 1869 год он продолжал занятия музыкой, под руководством Ю. Нагеля, и затем уже пользовался уроками Гензельдта, который, который, помнится, передавал матушке, что он счастлив, видеть и слышать своего ученика, превзошедшего учителя. Такой отзыв Гензельдта, конечно, говорит больше о скромности самого учителя. В 1871 году я познакомил брата Григория с Михаилом Павловичем Азанчевским, бывшим в то время директором консерватории. Приятельски условившись проверить музыкальные познания брата, Михаил Павлович пригласил его к себе, на интимный музыкальный вечер, где мы застали: Ауэра, К.Ю. Давыдова, Чайковского и госпожу Ниссен-Саломан. Когда перешли к роялю Григорий, перелистывая ноты, обратился к Ауэру: не сыграет ли он танец Брамса? С удовольствием, ответил ему Ауэр, - если вы мне будете аккомпанировать. Кстати проштудируем вашу технику.

Пьеса эта в той аранжировке не была знакома брату, но, раз попавшись в ловушку, он должен был подчиниться испытанию. Покуда Ауэр налаживал скрипку и когда замолкла проба смычка, Григорий сделал весьма бойкую интродукцию и, заканчивая её, он обернулся к Ауэру, как бы выжидая, когда виртуозу угодно будет начать. Ауэр рассмеялся и сказал: «мы, кажется, ожидаем друг друга», а госпожа Саломан обратилась к хозяйке дома, после исполнения Григорием собственной его интродукции: «Это обещает!».

М.П. Азанчевский подошёл к роялю перевёртывать листы и несколько раз во время исполнения пьесы наши взгляды встречались с его одобрительной улыбкой. По окончании пьесы и повторений нескольких строк, по указанию Азанчевского, и после других пьес, исполненных братом с полным успехом, профессора сердечно пожали руку молодому композитору.

М.П. Азанчевский, с которым я был дружен со школьной скамьи, советовал почаще отрывать брата от рояля, как это мне случалось проделывать с Азанчевским и Мусоргским в школе подпрапорщиков, когда старшие классы чрезмерными требованиями игры доводили их, «новичков», до полного изнеможения. «Здоровье читать ноты, чем играть их, так говорил мне Лист, - заметил М.П. Азанчевский, а я, к сожалению, мало его слушался и вот кого теперь похож. Только мы знаем, как необходимо отдыхать после музыки!». Относительно игры Григория Азанчевский серьёзно отозвался, что ему консерватория не нужна, что по исполнению он выходит из ряда и имеет свои чары. Тут же он предложил брату пользоваться своей музыкальной библиотекой, как известно, отличавшейся замечательной полнотой. Григорий пользовался данным ему правом и несколько раз, в приезды наши в Петербург, передавал нам о поддержке знакомства с М.П. Азанчевским.

В том же году я познакомил брата Григория с А.Н. Майковым. Всегда внимательный к молодым талантам, маститый поэт отнёсся особенно тепло к музыкальному почину Григория. Ещё перед этим посещением Майкова было известно, что некоторые его произведения будут положены на музыку и в этот приезд к нему брат исполнил романс «Весна». Вникнув в эту музыку, Майков находил, что дело поэта и музыканта близко друг к другу и что музыка, сопровождающая его слова, выражает торжественность вступающей в свои права весны. Романс этот в первый раз был исполнен в 1871 году В.В. Корсовым. Майков настоятельно требовал от юного Григория возможно полного знакомства с историей музыки и эстетики. Брат находил дикцию Майкова неподражаемой и, действительно, никто из современных тогда поэтов не читал так изящно свои произведения как А.Н. Майков. Многие его стихотворения впоследствии мелодекламировались покойным братом.

Декламация самого Григория, под аккомпанемент рояля, признавалась искусством, им самим выработанным. Отзывались, что мелодекламацией он «внёс определённость и тождество поэтических и музыкальных идей» и «музыкальное сопровождение при его декламации близко иллюстрировало текст». Жанр этот действительно был нов, как было ново и то, что одно лицо соединяло в себе автора, аккомпаниатора и декламатора. Года за три до его кончины нам довелось слышать его мелодекламацию в зале консерватории, на концерте, данном им и друзьями его с благотворительной целью. В тот вечер он вышел за рамки программы концерта требованиями повторений и когда он, аккомпанируя себе, читал стихотворение Лермонтова «Спор», слушавшие были, как бы наэлектризованы сходством музыки с мыслями поэта. Попытка объединить идею поэта со звуковой формой, действительно, удавалась ему. Стихотворение «Колодники» графа Толстого, прочитанное им мелодекламацией, производило потрясающее впечатление. Слушатель отдавался обаянию идеи и как бы переносился в воображаемое событие. Такие высшие победы над слушателями даются лишь избранникам искусства.

В Петербурге, на одном из концертов, Григорий Андреевич мелодекламировал стихотворение А.Н. Майкова «Нива». Майков находился в публике. Когда Григорию был поднесён венок, то он сошёл с эстрады и, подойдя к Майкову, возложил на него венок, что произвело весьма приятное впечатление, доказывавшее, между прочим, что наибольшая доля достоинства в воспроизведении картин принадлежит их авторам. Вспоминая, как тепло относились к нему слышавшие его музыку и импровизации, мы невольно обращаемся к факту. Однажды, по окончании им концертной пьесы в Мариинском театре, весь оркестр, аккомпанировавший ему на сцене, встал и присоединился к вызовам и аплодисментам публики. Раз, почувствовав успех свой перед тысячными массами, встречавшими его внимательно и громко провожавшими, он увлёкся этими успехами.

В юношеском возрасте Григория Андреевича окружающие радовались его успехам, которых он достигал своим талантом. Ему сулили широкую будущность, нередко захваливали его; только в семье подчас, слышался более сдержанный тон, и ему нередко указывалось на чрезмерное доверие его к овациям. Преобладания отзывчивости и увлечения брали в нём верх над холодным размышлением – удел возраста и избыток уверенности слишком рано развившейся. С ростом таланта и более серьёзными занятиями, самоуверенность эта сглаживалась, но в нём всегда замечалось сознание своего дарования и своей артистической задачи. Теперь легко находить, что он должен был дать меньше, но лучше, а тогда ему, живому человеку, казалось, что он должен многое успеть воспроизвести и с юношеской несдержанностью он выставлял всякую пробу своего пера на показ. «Выработается, успокоится», - говорили одни, ему близкие: «увлекается мишурою», - говорили другие. Отрочество всегда стремилось, и будет стремиться, само переживать всё то, о чём постоянно твердить и предупреждать опыт, и в характере брата Григория вера в собственные силы нередко брала верх над холодным размышлением. Мысль о том, что он нравственно обязан служить обществу своим дарованием, постоянно была у него руководящей, и он сознавал, что искусство тогда только признается людьми, когда оно способно вызывать в людях душевную теплоту. Мысль эту, не раз слышанную от него, он однажды подтвердил следующим случаем. Припоминаем слёзы брата Григория пред святой плащаницей, на страстной неделе, в церкви Строительного училища, где священнодействовал отец М. Розанов. Импровизированная проповедь отца Михаила призывала молящихся к внутренней проверке и пробуждению совести. Проповедь пастыря вызывала дремлющие силы стоявших перед изображением величайшего учителя. Брат тогда высказал нам: «Велик учитель, собою оставивший людям способность возвращаться к нему за многие века, но я сожалею о поэтах и композиторах, неумеющих действовать на душу, как это достигает отец Розанов проповедью». Таково было внутреннее мировоззрение Григория Андреевича в 16-летнем возрасте на этику поэзии. Пришлось ли ему самому, когда-либо, вызывать музыкой своей и мелодекламацией лучшие чувства и душевные порывы в людях – пусть вспомнят те, кто переживал эти минуты.

Нет сомнения, что и при высоких побуждениях людей, преданных искусству, возраст, люди и среда нередко влияют на разборчивость материала. Художник не обязан следовать за вкусами соотечественников, когда они обращают, положим, спиритизм в культ. Григорий Андреевич, между прочим, был рьяным поборником спиритизма. Незнаем, отвернулся он впоследствии от этого увлечения, раздражавшего его и без того не крепкие нервы.

Григорий Андреевич лишился матери, когда ему было 18 лет. Чуткость её к малейшим оттенкам дарования, заботливость о нём и влияние на дальнейшую жизнь – всё это отлетело в прошлое вместе с юностью, с которой с тех пор Григорий Андреевич и простился. Он долго чувствовал этот суровый перелом в жизни. В музыке его послышалась нота, до этого времени не звучавшая. Приводим отрывок стихотворения, написанного им в день кончины матери, 8 мая 1872 года:

Этот год брат Григорий провёл неразлучно с отцом: ездил с ним за границу и часть лета провёл в родовом имении, Черниговской губернии, в селе Нивном. Отсюда, между прочим, и заимствованный им псевдоним: «Нивлянский».

В возрасте подходящем к совершеннолетию, особенно сильно влияет на юношество среда. Руководительство усложняется, когда юноша чувствует свои идеи оперившимися. Об этом возрасте Григория Андреевича мы можем судить лишь по некоторым отзывам его товарищей. Довольно общим является замечание, что Григорий Андреевич был всегда общителен и отличался доверчивостью к людям, нередко и во вред себе. Избытком сердечности его ловко пользовались и такие деятели искусства, которые никогда не выходили из посредственности. Его друзьям и случалось указывать ему на несостоятельность той или другой дружбы, но он оправдывал своё сочувствие и содействие таким людям тем, что он находил в них искры, стоящие поддержки.

Задатки таланта Григория давали право, надеется на самостоятельное, а не подчинённое вкусам большинства развитие. Удовлетворение «рыночным» требованиям нередко ставилось Григорию в семье и людьми, сочувствующими его таланту, в упрёк. Семидесятые годы дали, в подавляющем избытке так называемые гражданские мотивы. Эти тяжеловесы не признавались Григорием за поэтические произведения. Он всегда смотрел на них, как на рифмованную прозу. Когда ему, по настоянию некоторых куплетистов, приходилось им писать стихи в этом роде, то он внутренне болел от этой работы, хотя и называл этот труд «печением блинов». Неумение отбиться от эксплуатирования его, может быть, и ранняя известность, чрезмерно возбуждающая самолюбие – явление не редко встречающееся, создали в нём, вместе с самоуверенностью, и беспорядочное творчество. После окончания Григорием училища правоведения, нам редко приходилось встречаться с ним. Удел каждой многочисленной семьи в известном возрасте – разлетаться в разные стороны и Григорию Андреевичу пришлось почувствовать себя как бы оторванным от домашнего очага. Знойные требования его музыкальных способностей, жажда простора, рядом с легко дававшимся ему успехом, в среде, не умеющей относится к талантам бережно, без ненужных и преждевременных захваливаний, кружило ему голову. Одна певица не может петь иначе, как только под аккомпанемент Лишина; другая или другой – настаивают на том, чтобы придать характер их пению или игре; пианист идёт к нему ловить мотивы, а тут ещё надо написать кому-нибудь обещанный романс, дальше – либретто, и всё это творилось в сутолоке Петербургской жизни, между звонками: «дома ли Григорий Андреевич?». Большинство звонков к нему это были приглашения участвовать в благотворительных концертах. Нервы до поры и времени выручали, но и утомление чувствовалось им вдвойне, тем более что нередко ночи шли в рабочее время. Во время пребывания моего в Петербурге в 1878 году, Григорий Андреевич помещался у меня. Тогда он принял службу в иностранной цензуре. Ему приходилось прочитывать массу книг и давать по ним заключения. Это требовало быстроты работы: но, прослужив два года, он убедился, что соединять музыкальную профессию с другим делом невозможно и от дальнейшей службы в цензуре он отказался. Заметим к слову, что чтение книг, проходивших через его цензуру, занимало его весьма серьёзно. Служба эта давала ему возможность расширить свой кругозор, пополнить своё образование. Целью жизни он, однако, избрал музыку и к этой задаче, оставив службу, он пошёл неуклонно и, оставил Петербург и попытал свои силы в среде, совершенно ему чужой.

Как Григорий Андреевич был чуток ко всякому проявлению дарования и как высоко ставил он мысли и чувства, выливавшиеся в художественной форме, видно из активного его участия в чествованиях памяти деятелей искусства. В Смоленске, в ночь перед открытием памятника М.И. Глинке, Григорий написал стихотворение, посвящённое Людмиле Ивановне Шестаковой и прочитанное им 20 мая 1885 года, при представлении депутаций председателю по сооружению памятника М.И. Глинке, князю Георгию Васильевичу Оболенскому.

Эрнесту Росси было устроено празднество литераторами и артистами. На импровизированном литературном вечере Григорий Андреевич прочёл французский сонет своего сочинения, посвящённый Росси.

Из читанных на юбилее Я.П. Полонского стихотворений, газета «Новое время», от 12 апреля 1887г. приводит стихотворение Лишина, сопровождавший французский перевод «Последней встречи», одной из жемчужин поэзии Полонского.

Григорий Андреевич Лишин в воспоминаниях брата

генерал-майора Александра Андреевича Лишина. 1891 год.