На главную

История дворянского рода Лишиных. Составитель Вебер В.Ф.

Вебер Владимир Фредович

 

Содержание

Лишин. А.Ф. Воспоминания генерал-лейтенанта ЛИШИНА   АНДРЕЯ     ФЁДОРОВИЧА

КОРОЛЕВСКАЯ   МЕСТЬ

ДЕТСТВО

МОСКОВСКИЙ  УНИВЕРСИТЕТСКИЙ  БЛАГОРОДНЫЙ  ПАНСИОН

СЛУЖБА  В  ЛЕЙБ-ГВАРДИИ  ЛИТОВСКОГО ПОЛКА  В  ВАРШАВЕ 

ВАРШАВСКОЕ  ОТДЕЛЕНИЕ  ШКОЛЫ   КАНТОНИСТОВ  (1827 – 1830).

ПРЕДДВЕРИЕ   ПОЛЬСКОЙ  СМУТЫ.    ОКТЯБРЬ  1830  ГОДА.

В  ОЧАГЕ   ВОССТАНИЯ.

ШКОЛА  ГВАРДЕЙСКИХ  ПОДПРАПОРЩИКОВ  И  КАВАЛЕРИЙСКИХ  ЮНКЕРОВ. (1833 – 1849 г.г.)

СТРОИТЕЛЬНОЕ   УЧИЛИЩЕ  (1849 – 1873 г.г.) 

ДУХОВНОЕ  ЗАВЕЩАНИЕ АНДРЕЯ  ФЁДОРОВИЧА  ЛИШИНА   от 25 августа 1898 года. 

 

 

 

Л. И. Дудицкий-Лишин. Журнал ежедневных занятий подп. Луки Иванова Дудицкого-Лишня: 1820-1834.

КРАТКОЕ ОПИСАНИЕ ПО ВСЕМ ОТНОШЕНИЯМ, МЕСТА РОДИНЫ МОЕЙ – СЕЛА   НИВНОГО

НЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ ИЗ ЖИЗНИ И ПРОИСХОЖДЕНИИ ФАМИЛИЙ ИЗВЕСТНЫХ    ДОМОВ  ЗДЕШНЕГО  УГОЛКА: ЛУЧШЕГО,  СРЕДНЕГО И МЕЛКОГО ДВОРЯНСТВ

ОТНОШЕНИЕ МАЛОРОССИЙСКОГО ВОЕННОГО ГУБЕРНАТОРА, КНЯЗЯ НИКОЛАЯ ГРИГОРЬЕВИЧА     РЕПНИНА,  МИНИСТРУ ФИНАНСОВ КАНКРИНУ

ХОЗЯЙСТВА  В  МГЛИНСКОМ И  СУРАЖСКОМ  УЕЗДАХ  В СЕРЕДИНЕ  XIX  ВЕКА

 

ЛИШИН    КОНСТАНТИН   АНДРЕЕВИЧ

ЛИШИН  АЛЕКСАНДР   АНДРЕЕВИЧ

НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ   СТИХОТВОРЕНИЯ   И. А. ЛИШИНА

ЛИШИН   АНДРЕЙ   АНДРЕЕВИЧ

Воспоминания генерал-лейтенанта ЛИШИНА   АНДРЕЯ     ФЁДОРОВИЧА.

         (1830-1831 г. Русская старина, 1890, т. 65, № 3, с. 713- 741)

 «Любовь к отеческим гробам в нас, как ни бились – не убили.

По стёртым роковым следам мы снова правду находили

России память не распять, дай Бог нам гордого терпенья

И сил, и чувства, чтоб собрать по крохам гордые каменья…» 

     Я  родился 26 мая 1801 года, в родовом имении, в селе Вельжичи Мглинского повета (уезда), Черниговской губернии. Батюшка мой, Фёдор Андреевич Лишень, (р.1757г. – ум. 15.01.1826г.) был коллежским асессором, судьёй Мглинского уездного суда, а матушка Прасковья Владимировна, урождённая Губчиц, дочь бунчукового товарища (р. 1763 – ум. 23.05.1840г.).

     Дед мой, Андрей Тимофеевич Дудицкий–Лишень, родился  в 1713 году и умер в 1775 году. Из его собственных показаний находящихся в Харьковском Историческом Архиве, №3705, сказано: » В службу вступил с 1736 года войсковым канцеляристом в Генеральной Войсковой Канцелярии; в 1740г., когда по Высочайшему указу повелено было Генеральной Войсковой Канцелярией архиву, в непорядке тогда находившуюся, разобрать и в настоящий порядок привести. Определён был к содержанию и разбору того архива и содержал он, Лишень, этот архив сам один, а разобрав, и привёл в подлежащий порядок с определёнными от Канцелярии под его смотрение войсковыми, до 25 человек, канцеляристами, и был в содержании и разборе того архива бессменно три года. С 14 марта 1748г. – бунчуковый товарищ. В  1751г. был в числе депутации, при поздравительной встрече гетмана, графа Разумовского.  13 июля 1751г. – ему, с бунчуковыми товарищами - Петром Лащинским, Григорием Богдановичем, Иваном Велецким, Романом Затыркевичем и Петром Андреяшевичем - велено присутствовать при церемонии чтения грамоты на гетманство и выносе клейнотов гетмана в церковь.  «В добром убранстве, на конях верхами», причём они должны были ехать рядом «с парадной лошадью его ясновельможности с серебряными литаврами». В 1761г. был при доме гетмана в надлежащем чине и состоял в комиссии генерального есаула Жоравки по собранию от старшин, бунчуковых, войсковых и значковых товарищей сказок о службах. 17 ноября уволен со службы. По записи отца 1757г. получил двор в городе Мглине, село Нивное с мельницей и подданнические дворы в сёлах  Нетяговке и Велюханах. В 1757 году женился на дочери Стародубовского полкового судьи Анастасии Андреевне Рубец.

   Прадед мой, Тимофей Васильевич Дудицкий-Лишень, родился в селе Высоком Мглинской сотни в 1680 году. С 21февраля 1727 года Мглинский городовой атаман, в 1728 году Мглинский наказной сотник. С 1728 по 1735 – атаман куреня Высоцкого; с 1736 по 1745 – значковый товарищ; с 15 июня 1745 года войсковой товарищ, с 1757 года в отставке. За службы деда и отца получил с братьями 31 июня 1730 года универсал гетмана Апостола на купленные грунты с поселениями в сёлах Великой Дуброве, Нивном, Костяничах, Шевердах, Осколкове и Высоком; 14 июля 1744 году получил универсал Генеральной Войсковой Канцелярии на села Великую Дуброву и Нивное. Жил в селе Высоком. 26 августа 1757 года распределил своё имение между детьми и внуками: Степаном Трощановским и Петром и Гаврилой Тарасевичами. Умер в сентябре 1757 года. Неграмотный.

    Прапрадед мой, Василий Иосифович Дудицкий – Лишень, родился в 1654 году в селе Высоком. В 1681 году значковый товарищ Стародубского полка, войсковой товарищ с 1683 года, знатный войсковой товарищ в 1720 году. Был в походах в  1695- 1724 годах, воевал под Азовом и в Польше. Умер около 1730 года.

  В 1863 году минуло 550 лет, как род Дудицких-Лишиных стал известен на Украине. По семейным преданиям нашим родоначальником являлся один из сыновей Чингисхана, бывший предводитель монголов, попавший в период татарского нашествия на Волынь, там осевшего и смешавшегося с украинцами и отчасти с литовцами и поляками. Род Лишиных в то бурное время, то поднимался и приближался к польскому королю, то попадал в опалу. В последнее время его возвышения, в конце 16 века, это был княжеский род Дудицких.  

  За героизм, проявленный в битве при местечке Држевице, в войне Польши с Литвою, такое знамя было пожаловано князю  Дудицкому.  

Вот описание этого герба:

   «Држевица» (Drzewiza) --  в голубом поле золотой полумесяц рогами вверх; над ним и под ним по золотой шестиконечной звезде. В навершье шлема пять страусовых перьев. 

   Изображение в эмблеме герба - полумесяца очень характерно для польско-литовской геральдики и говорит о его «мусульманском» происхождении. Многочисленны случаи использования образцов и традиций польской геральдики и выезжими семьями, и дворянскими родами русского происхождения.

  О тех временах хорошо описал предание в 1883 году, сын мой Григорий Андреевич Лишин.                           

Г. А. Лишин. КОРОЛЕВСКАЯ   МЕСТЬ.

« О нашей поведать я рад старине»,

Так начал ксёндз старый рассказывать мне:

«В Лишневке (село на Волыни)

Наш славился замок далеко кругом.

Да минуло время, спокойно живём.

Всё глухо, заброшено ныне.

Князь старый Дудицкий богатством гремел.

Память о нём, что от сердца умел

На ласку ни с кем не скупится.

Гордился лишь Зосей, княжною своей.

В народе доселе поётся о ней,

Так было знать, чем и гордиться.

Что значит, так весело трубы звучат?

Весь замок в смятеньи, хлопочут, шумят…

Иль радость, случилась какая?

Ещё бы! Да не было дня веселей!

Почётней ещё не встречали гостей

Хозяин и дочь молодая.

Король, объезжая свою всю страну,

Задумал: «к Дудицкому дай заверну.

Посмотрим красотку-плутовку.

Чего-ж не потешить! И крюк не велик,

И славится всюду радушьем старик.

Поколе, на праздник! В Лишнёвку!»

И жаркою встречей властитель почтён,

И больно пан ксёнже доволен,

Веселье, убранство и радостный звон

Несутся со всех колоколен.

Вот вечер настал. Бал открыт королём,

Он в польской одежде, с княжною. Сияет на нём

Кунтуш дорогими камнями;

Но очи его ещё ярче горят,

Чуть встретится нежный и пламенный взгляд

С её неземными очами.

И видя, что ласк и привета полна

С ним в речи, он молвил: «Скажите, княжна,

Не дали-ль кому нибудь слова?

А если свободны вниманьем своим

Высоким пред всеми мы вас отличим.

Мы родом не хуже другого».

- «Но мой повелитель, росла я в глуши,

Чужда я и блеска, и шума.

Не знаю стремлений влюблённой души,

Но есть в ней заветная дума:

Лишь тот обладать будет мною вполне,

Кто станет мне дорог, полюбится мне.

Граф Генрих Замойский меня заклинал

Его чтобы стала женою…

Красив он и статен,

Умён он и знатен…

Сказала: «пленитесь другою,

Мой час ещё, знать, не настал».

На что уж Сапега – герой по всему:

Трепещут при имени турки.

Гроза он средь Сечи!

А нежностью речи

Кто сводит с ума всех в мазурке?

- И всё-ж отказала ему.

Простите меня, что ответ вам такой

Даю, мой властитель великий!

Но той, кто проста,  и правдива душой,

Притворства все странны и дики.

Лишь тот обладать будет мною вполне,

Я вам повторю, кто полюбится мне».

И в залу обратно вступает король,

Досаду едва лишь скрывая.

Хозяин подходит: «Властитель дозволь…

Уж ждёт нас забава иная:

Пришли два певца: с юным сыном старик

К их песням чудесным весь край наш привык,

Без них как-то праздник не полон».

И с гостем садится за стол он.

И старец запел о минувших годах,

О славе бывалой и силе,

О грозных сраженьях и шумных пирах,

Как турок когда то громили…

Дошёл до возврату в отчизну певец,

В отчизну, где ждёт всех героев венец

Любви… Есть-ли выше награда?!

«Мой Сын (он промолвил), теперь твой черёд.

Я знаю правдивей, живей он споёт

О том, что для сердца отрада».

И юноша лютню с восторгом схватил…

Казалося взором княжну он молил

Внимать.… Смолкло все в то мгновенье,

И грянули струны во славу красе,

И поняли сразу, и поняли все

Источник кто был вдохновенья,

Чьи взоры вселяли огонь в его речь,

Чей вздох мог мгновенно страданье пресечь,

К кому все летели мечтанья!

Вот юноша смолк…. И, поникнув челом,

И молча, все гости сидели кругом.

- Что выше такого молчанья!

Слезу, князь отёр и певцов подозвал:

«Не стыдно, что плачу над песней».

-«Те слёзы святые, - старик отвечал,

Наград не ведал я лестней….

Другим наши песни забава одна,

Тебе-же раскрыта её глубина!»

Княжна вся трепещет! Знать сердцу пора

Другому откликнуться дружно.

Снимает с головки два белых пера,

Сплетённые нитью жемчужной.

«Возьмите,… ничтожен подарок вам мой…

Но помните Зосю, певец молодой!»

И грозно с сиденья поднялся король:

« От этой забавы ты, князь, нас уволь

(И взор засверкал его гневом)!

Теперь лишь понятен княжны мне отказ,

Но только песнью обидел ты нас,

Окончим своим мы приветом:

Смотрите! Вот герб их: как гордо висит!

«Држевица» зовётся. Честь князя хранит.

Дан  предкам за верность, отвагу.

Семь перьев блестят над короной златой:

Княжне показался счёт слишком большой,

Двумя наделила бродягу!!

Что-ж! На то знать воля князя-отца…

Пригодными будут они для певца:

Пыль с лютни сметать! Но едва-ли…»

И выхватил саблю: «так на-ж их, возьми!»

Два раза взмахнул, и на место семи

Пять перьев лишь герб осеняли.

« Коней!»  И выходит. Безмолвно за ним

В испуге спешит его свита,

А князь всё на месте сидит недвижим,

Властителя гневом убитый.

И вдруг голос старца все своды потряс:

«Кручину оставь свою князь!

Ведь гнев королевский лишь страшен теперь,

В награду ты высшую верь.

Тебе вот моё предсказанье,

В нём славы залог, процветанье:

Дар песни твой род не покинет,

Отваги в нём пыл не остынет,

А тем лишь поётся

Отрадно, светло,

В ком век не найдётся

Ответа на зло».

Так спите же предки под княжим гербом,

В безмолвии гордом своём.

Не надо мне пышности прежних годов,

Ни слов и ни шумных пиров!

Но, старец, будь близок тому, кто томим

Пророческим словом твоим:

Те перья найти помоги мне судьба!

Не красить вершину герба,

Нет! – Слово живое пусть выльет одно,

Чем пылкое сердце полно,

И звуком другое утешит друзей,

Как отблеском радостных дней.

Чтоб, внемля и слову, и звуку, она,

Как некогда Зося-княжна,

Дарила потомка забытых князей

Улыбкою чистой своей.

   Село Лишнёвка на Волыни существует и в настоящее время. Королём, посетившим князя Дудицкого, был Сигизмунд III (умер в 1632 году). Генрих Замойский – сын польского канцлера Яна Замойского. Лев Сапега – канцлер Великого княжества Литовского. Осенью 1600 года король Сигизмунд выслал в Москву большое посольство во главе Львом Сапегой, для встречи с Русским царём Борисом, где было заключено двадцатилетнее перемирие. Подданные России и Польши получили права селиться и владеть землёй, поступать на государственную службу в любой из них. Так, состоящий в составе депутации молодой князь Фёдор Дудицкий  оказался в Москве, а затем поступил на службу  в Стародуб. От него и пошла ветвь Лишиных Черниговской губернии. Она записана в « Большую бархатную книгу»  Российской геральдики, как наиболее древняя. Но есть  ещё две ветви Полтавская и Елисаветградская, но это ветки мелкопоместных дворян.

Лишины всегда были глубоко принципиальные, суровые и непреклонные люди. После присоединения Украины к России они служили преимущественно в армии и занимали довольно высокие посты.

  История Волыни последнего тысячелетия, ярко отображает взаимоотношения Польши, Литвы и России с коренным населением края. В начале 14 века Волынское княжество потеряла независимость и попала под власть Литвы. Хозяйствование северного соседа длилось до конца 16 века. Люблинская, а впоследствии Брестская уния, открыли на Волынь путь полякам и католическому духовенству

 «На старости я сызнова живу,

 

Минувшее проходит предо мною».

                                                                                                                         А.С. Пушкин.

  Отец мой, Фёдор Андреевич родился в 1757 году в Мглине, 27 февраля 1779 года – войсковой товарищ; с 20 января 1785 года – титулярный советник; в 1807 году – коллежский асессор, судья Мглинского поветового суда. Мать: Прасковья Владимировна Губчиц, дочь бунчукового товарища. По разделу 1779 года с братом Иваном имений умершего безпотомно брата Михаила, получил село Кромово с крестьянами и селитьбу в селе Нивном с крестьянами. У Фёдора Андреевича и Прасковьи Владимировны было, кроме меня, самого младшего, ещё четверо сыновей: Григорий, Николай, Пётр и Владимир.

  Григорий Фёдорович Лишин, родился в 1787 году, в селе Вельжичи, Мглинского повета. Воспитывался, как и многие Лишины, в Гродненском Кадетском Корпусе;  в службе с 20 ноября 1803 года прапорщиком Смоленского драгунского полка; с 29 марта 1806 г. – подпоручик; 18 июля 1808 г. – поручик; 25 ноября 1810 года – штабс-капитан за отличие в сражении; с 19 февраля 1821 года – подполковник при отставке. За ним в селе Вельжичах 9 дворов, 96 крестьян по состоянию на 1824 год. Умер в 1826 году.

  Николай Фёдорович Лишин, родился в 1791 году, в селе Вельжичи. Воспитывался в Гродненском Кадетском Корпусе; с 1807 года подпоручик 1-й конной роты 4-й артиллерийской бригады; с 1812 года штабс-капитан за отличие в сражении; с 1828 года – полковник; генерал-майор, командир С. петербургского артиллерийского гарнизона; имел золотое оружие с надписью «за храбрость», Анну 4-ой степени, Владимира 4-ой степени, Георгия 4-ой степени.

  Пётр Фёдорович Лишин, родился 6 июня 1793 года в селе Вельжичи; воспитывался в Московском Университете, который закончил в 1815 году. В службе с 5 июля 1815 года юнкером Павлоградского гусарского полка;  с 8 октября 1818 года – адъютант к начальнику Штаба 2-го пехотного корпуса генерал-майору Бергу. С 27 января 1819 года – во Владимирский пехотный полк; 21 июня 1820 г. – штабс-капитан и плац-адъютант Выборгской крепости; 22 апреля 1822 г. – капитан за отличие по службе. Был в походе 1815 года во Франции. С 1824 года майор при отставке; с 1827 года – Мглинский уездный судья; с 24 сентября 1834 года – попечитель Конторы для Малороссийских казаков. Получив, при объезде части округа Стародубовского попечительства, для освидетельствования очередных казаков к отдаче на службу, простуду  и умер в 1-ом часу ночи с 28 на 29-е января 1836 года. За ним при дер. Придач 102 души и хутор Фёдоровский.

  Владимир Фёдорович Лишин, родился 15 июня 1795 года в селе Вельжичи, после окончания Гродненского Кадетского Корпуса служил в Нейшлотском егерском полку, командовал 4 батальоном в 1834 году; в отставке по ранению, умер и похоронен у церкви в селе Нивном 10 марта 1850 года.

ДЕТСТВО

  Первые мои детские впечатления, а, следовательно, и  взгляды,  возникли у меня в глухой деревенской среде. Дом, в котором мы жили, был деревянный в два этажа, крытый тёсом. Перед домом чистый двор старая берёза, обиталище грачей, огромные липы, кругом службы, сзади сад, пруд, лес – вот наружная обстановка места, где протекло около 10 лет моей жизни. Лица меня окружавшие, кроме родителей и двух братьев Петра и Владимира, были старая няня Варвара, совсем глухая, сенные девушки – Евлампия и Анна, мальчик Александр, староста Иван, он же и кучер. Шести лет я выучился читать и писать, и знал четыре действия арифметики, чем обязан своим родителям. С этого времени я получил страсть к чтению  и пожирал без разбора все печатное, что попадалось под руку, как дома, так и в библиотеке соседа Луки Ивановича Лишина. Часто силой отнимали у меня книгу, чтобы заставить немного погулять.

Привожу их названия: Марфа Посадница – Карамзина; Письмовник – Курганова 1764 г. и опера Русалка, Плеяда Гомера, «Приятное и полезное препровождение времени», Богомолки, Душенька,  Одушевлённая статуя, Славянские древности, Приключения маркизы Г., Нравственная философия, Приключения Помпе, Россияда, Наполеон Бонапарте, Должности человека и гражданина, Живописец, Телемак, Лолота и Фанфан, романы г-жи Радклиф и другие сочинения. 

Мог ли я в восьмилетнем возрасте извлечь из них какую-либо умственную пользу, я  не знаю. Не трудно себе представить, какое сильное впечатление производили на мое детское  воображение таинственные ужасы романов Радклиф, которые я читал с увлечением и повторял все их перипетии человечками, вырезанными из бумаги, бывшими моими любимыми игрушками. Весь этот хаотический сумбур сведений и впечатлений, набившийся мне в голову от столь разнообразного чтения, не произвёл, однако, очень вредного влияния на дальнейшее моё умственное развитие.

           Я был самым любимым сыном моей матери и со своей стороны до такой степени был к ней привязан, что когда она уходила, я не переставал плакать, и потому она брала меня с собой.   В 1807 году отец мой был выбран уездным судьёй, и семья переехала в Мглин. В  Мглине я начал ходить в уездное училище. Хаотический запас моих познаний от посещения училища не регулировался и не увеличился. Припоминаю только двух учителей, Савву Ивановича, маленького и толстого, и Фёдора Ивановича, высокого и худого, и то, что моя мать посылала им в подарок куповинские жилеты (материя эта ныне уже забыта).  Дома я занимался с гувернёром, французом, Огюстом Ронже, которого пригласил мой отец.

В 1812 году мирные жители Мглина были встревожены вторжением Наполеона в Россию; всё задышало войной, начали собирать ополчение. Собралась также ватага школьников и назначила меня своим атаманом. Это было первое проявление ко мне товарищеской любви, которой я к счастью, своему не переставал пользоваться всю свою жизнь. Моя юная команда, вооружённая деревянными дротиками и картонными саблями, в ожидании французов, начала делать набеги на монастырские поля, засеянные горохом и репой, и вступать в борьбу с охранявшими их сторожами. За это отец запирал меня в тёмную комнату, что было самым большим наказанием. Предпочитаемым в то время педагогическим наказанием розгами я, как дома, так и в московском университетском пансионе, никогда не подвергался.

            В  конце 1813 года родители мои отправились в Москву, для определения меня в какой-нибудь кадетский корпус, но так как у меня была более тяга к гуманитарным наукам, я был, после сдачи экзамена, зачислен в московский университетский благородный пансион, где уже учился один из моих братьев Пётр. Для дворянина это был единственный способ образования и вступления, как в военную, так и в гражданскую службу. Тяжело было расставаться с нежно любимой моей матерью, но делать было нечего, надо было устраивать новую жизнь.

           Разлука с матерью произвела нравственный переворот в моём миросозерцании. Потеряв всегдашнюю свою заступницу и баловницу, я ясно увидел, что впредь должен рассчитывать на собственные силы и стараться быть всегда рассудительным и осторожным.

МОСКОВСКИЙ  УНИВЕРСИТЕТСКИЙ  БЛАГОРОДНЫЙ  ПАНСИОН

           Учёба в московском университетском благородном пансионе проходила под руководством известного директора этого прекрасного учебного заведения, Антона Антоновича Прокоповича – Антонского, человек весьма образованный, с твёрдым характером. Сам пансион, в то время, считался закрытым средним заведением для мальчиков из знатных дворянских семей. Организован был в 1776 году Екатериной II, как интернат при университетской (академической) гимназии с целью привлечь дворянство к обучению. Принимались туда мальчики 9 – 14 лет после предварительных испытаний, в ходе которых выяснялся уровень подготовки, и определялась индивидуальная программа занятий.

Русскую историю и словесность преподавал профессор А.Ф. Мерзляков, плотный, красивый и чрезвычайно представительный мужчина. Он часто читал нам произведения Карамзина и Жуковского с большим искусством. Такого чтеца, как он, я встретил в моей жизни лишь в одном Осинском, профессоре словесности в прежнем Варшавском университете. Мерзляков не позволял ничего учить наизусть, но требовал объяснения своими словами, что научило нас хорошо говорить и писать.  Иностранные языки преподавались в пансионе хорошо, особо старательно изучались латинский и французский языки. Высшую математику преподавал Николай Фусс, бывший потом секретарём академии наук. С удовольствием вспоминаю об учителе фехтования, Сивербрике, так как страстно любил фехтование на шпагах и был одним из лучших его учеников. Из других учителей упомяну: о Вольгемуте, учителе физики; Гапателе, преподававшем всеобщую историю на французском языке,  которую он заставлял долбить наизусть и в которой три четверти учеников ничего не понимали и читали свой урок как попугаи; Шмыгин, учитель географии; наконец, о Штемлере, учителе немецкого языка, которому, по странному предрассудку, вкоренившемуся в русскую молодёжь, никто не хотел учиться, хотя немецкий язык, для практических целей просто необходим.

             Страсть к наукам и отличная память давали мне возможность быть по всем предметам одним из первых учеников. Свойство моей памяти было такое, что, прочитав раз урок, я мог его повторить дословно, но за, то прочитанное скоро забывал.  Говоря о своих нравственных качествах, определивших дальнейшее течение моей жизни, не могу умолчать о наследственных качествах: от своего отца весёлый характер и от матери доброе сердце. Две эти черты не оставляли меня до глубокой старости; весёлость доставляла мне успехи в обществе, как приятного собеседника, доброта же хотя иногда мешала успехам по службе, но привязывала ко мне подчиненных.

            К выпуску, со званием студента, в 1817 году, кроме меня, предназначалось в артиллерию, сапёры, армию и к статским делам 45 человек. Я, по приглашению одного из своих старших братьев, Николая, участника войны 1812 года, определился на военную службу. Хотел поступить в гвардию или в кавалерию, но этого не случилось, потому что в то время из пансиона и из кадетских корпусов прямо в гвардию редко пускали, и я попал в 49 егерский полк, стоявший в Волынской губернии, в Остроге.

            Есть какое-то общее заблуждение в том, что юность самая счастливая пора. В юности столько дури, что потом, когда наступает пора трезвых воспоминаний, хватаешься за голову от стыда и досады. Как правило, годы юности – упущенные годы, даже если они не убиты тяжестью труда. Какой человек я был в 20 лет?  Трудно сейчас, 75-летнему Лишину, с жизненным опытом, сказать верно, о чертах моего тогдашнего характера. Самолюбив, но старается сделаться лучшим, ветрен и беспечен,  хороший друг, желает лучше быть несчастным, но оставаться всегда честным, ленив и нетерпелив, нехладнокровен к благорасположению высших чинов, но не способен достигать этого недостойными средствами. Исполненный сыновней любви, страстен к удовольствиям света, имеет цель - заслужить общую любовь, обязан занятиям науками многими счастливыми минутами своей жизни, предпочитает три общества: образованных и опытных людей, милых женщин и дружеское военное, где душа на распашку. Стараться всегда вести себя в духе той среды, в которой находишься, если это не сопряжено с нарушением чести или нравственности. Полагаю, что это правило руководило мною в отношении товарищей, которыми я всегда был весьма уважаем во всё время пребывания на службе. Весёлость моя одушевляла общество, а рассудительность делала полезным советником для молодёжи. Не менее двадцати ссор  были окончены с моей помощью миролюбиво, так что впоследствии я получил прозвище «мирного секунданта».

            Командовал 49-ам Егерским полком, до 1821 года, был весьма дельный и строгий служака полковник Василий Гаврилович Пяткин. В июле 1820 года я был произведён в офицеры, в Житомирский пехотный полк. В бытность полка в Владимире–Волынском, в 1821г., проезжал через город император Александр Павлович, на обратном пути с Веронского конгресса. Я, тогда уже подпоручик, был назначен ординарцем к государю, и за знание фронтовой службы, обратил на себя высочайшее внимание. Государь расспросил меня  о том, из какой я губернии, где получил воспитание и образование, давно-ли  офицер и вообще сказал несколько приветливых слов с той лаской и очаровательной улыбкой, которые были так пленительны в этом государе. Вслед за государем на меня обратило внимание и ближайшее начальство.

Как воспитанник университетского пансиона я отлично говорил по-французски, что особенно понравилось начальнику 25 пехотной дивизии, генерал-лейтенанту Фёдору Григорьевичу  Гогелю (1775 – 1827). Сын генерала служил впоследствии управляющим в Царском Селе до 1877 года. В семействе генерала преобладал французский язык, и он взял меня в адъютанты 18 июня 1821 года. Шесть лет спустя, генерал умер на руках своего адъютанта (27 апреля 1827г.). За всё время службы при Гогеле,  я был, неоднократно, посылаем со многими секретными поручениями: для наблюдения за волнениями, в виду событий 1825-1826-х годов; для собирания сведений о миссионерах и о масонах; для ареста игроков и некоторых именитых поляков, для производства некоторых следствий. Среди тех, кого мне пришлось сопровождать в Петербург, был граф Пётр Игнатьевич Мошинский (1800-1879). Он был арестован в начале 1826 года как член патриотического общества Тамплиеров. Впоследствии, он занимал должность маршала в Волынской губернии.

С 11-го января 1826 года мне были даны секретные поручения от начальника дивизии о сборе сведений о происшествии в Черниговском полку, о том влиянии, какое это происшествие имело на жителей и войска 1-й и 2-й армий, о состоянии умов во 2-ой армии, о произведённых арестах. Я представил обо всём личный и подробный доклад в Варшаве цесаревичу Константину Павловичу. Продолжительная служба у генерала Гогеля дала мне много, и именно на него мне хотелось быть во всём похожим по службе.

Ф.Г. Гогель  в 1812 шеф 5-го егерского полка и командир 3-й бригады 26-й пехотной дивизии 7-го пехотного корпуса 2-й Западной армии, сражался под Миром и Романовом, Салтановкой, Смоленском, Шевардином, Бородином, участвовал в арьергардных делах, затем в боях под Вязьмой и Красным (награждён орденом Св. Анны 1-й ст.). Был при осаде Модлина и Гамбурга в 1813 г., за что награждён орденом Святого Георгия 3-го класса. В 1815 году участвовал во втором походе во Францию. С 12 декабря 1824г. он произведён в генерал-лейтенанты.

Гогель пользовался особым доверием цесаревича Константина Павловича, который вёл с ним деятельную секретную переписку по поводу печальных событий, происшедших в армии в конце 1825 года. Января, 28 дня, 1826г. он удостоился Высочайшего рескрипта с изъявлением признательности Императора Николая Павловича за решительные меры, принятые им при  беспокойствах, произведённых в декабре 1825 года под Белой Церковью. 17 апреля 1827 года он внезапно скончался от паралича сердца. Над его могилой в полуверсте от Дубна, близ Брест-Литовской дороги, офицерами 25 дивизии сооружён памятник.

СЛУЖБА  В  ЛЕЙБ-ГВАРДИИ  ЛИТОВСКОГО ПОЛКА  В  ВАРШАВЕ 

     Впоследствии некоторое время я состоял адъютантом начальника той же 25-й дивизии генерал-майора Рейбница, а в октябре 1827 года адъютантом к командиру Литовского Отдельного Корпуса генералу от кавалерии графу Ожаровскому, до выхода того в отставку, в виду нерасположения цесаревича Константина Павловича.

Великий князь Константин Павлович Романов

После того, 18 декабря 1827 года, я был переведён в Варшаву и, милостиво принятый цесаревичем Константином Павловичем, был назначен адъютантом к начальнику Главного Штаба Его Императорского Высочества Цесаревича Генералу от Инфантерии Графу Д. Д. Куруте. По воле цесаревича граф Курута  вверил под мою  команду сформированный в Варшаве батальон кантонистов. Батальон состоял из подростков назначенных Императором Николаем Павловичем в распоряжение его августейшего старшего брата Константина, количеством до 500 человек, от 13 до 20 лет. Это были дети солдат из разных батальонов, преимущественно из городов Западной России. Я командовал этим батальоном пять, шесть лет и успел приобрести любовь, уважение и беззаветную преданность своих питомцев. Я не прибегал к тогдашней системе; как молодой офицер – я не знал палки, и моё доброе, высоконравственное руководство принесло прекрасные плоды. Вспыхнула кровавая польская смута и в самом очаге восстания, кантонисты, взятые в плен, не изменили, не один из нескольких сотен, долгу присяги. Факт в высочайше степени замечательный и впоследствии официально подтверждённый.                                                                              

  Служа  в войсках, находившихся в Варшаве, под начальством цесаревича и великого князя Константина Павловича, лейб-гвардии в Литовском полку, и пользуясь его милостивым вниманием и доверием. Я, состоя адъютантом при графе Куруте, имел особое поручение быть начальником отделения военных кантонистов, избранных из киевского, псковского, витебского, смоленского и херсонского отделений и поступивших в распоряжение его высочества. Воспитание их было предметом особых забот блаженной памяти государя и  цесаревича. Из взрослых был составлен батальон, который в приёмах и фронтовом учении не уступал лучшему из гвардейских полков. Находясь при них, я удостаивался особенного расположения моего начальства, так как наука и поведение этих молодых людей, всегда обращали лестное на них внимание. В помощь мне было прикомандировано 4 офицера из гвардейских полков – лейб-гвардии Литовского подпоручики: Красинский и Забелло, и лейб-гвардии Волынского подпоручики: Грушецкий и Каменский. Лагерь мы занимали на территории 2-го егерского полка, который держал караул в крепости Замостье. Располагались мы в бараках, и трёхмесячное пребывание наше в лагерях не тяготило нас, а  доставляло удовольствие. Всё делалось по воле его высочества и, кроме похвалы и одобрений, никогда косой взгляд начальства нас не тревожил. Поведение кантонистов было беспримерно, нравственность самая чистая, и, командуя ими, я считаю счастливейшим временем в моей жизни.

   Обучали их, по приказанию цесаревича, математике, истории, географии, артиллерии и полевой фортификации особо избранные чиновники. Устройство учебного порядка было поручено чиновнику 6-го класса, академику словесности, Ивану Михайловичу Фовицкому 1-му, состоявшему при его высочестве.

  Император Николай Павлович, в бытность свою в Варшаве, в 1829 году, неоднократно удостаивал молодых людей своим посещением, равно также изволил делать смотр во всех частях фронтовой службы и, находя их отлично знавшими своё дело, изъявлял лично своё удовольствие его высочеству, как отцу и основателю этого заведения; я при этом удостоился получить чин за отличие, годовой оклад жалованья и его величество, удостоив меня поцелуя, сказал: « Я тебя прошедший год благодарил и теперь благодарю; старайся, чтоб брат тобою всегда был доволен». 12 мая 1829 года за отличие по службе мне был присвоен чин поручика, а 6 июня 1830 года выдано годовое жалование, за отлично-усердную службу и по бедному состоянию.

   Служба в Варшаве тем более прельщала меня, что представляла уже нечто  заграничное, которое я давно мечтал увидеть, но увидел уже в позднюю пору моей жизни.

   Общество офицеров л.-гв.  Литовского полка отличалось тесным товариществом, либеральными мнениями Александровских времён и полным сознанием своего достоинства, как корпорации. Из офицеров полка было много хорошо образованных и прилежно читавших политические и военные сочинения. А так как эти офицеры имели большое влияние на всё общество, то и другие старались следовать их примеру. Вообще, в продолжение всей моей службы, я мало встречал гвардейских полков, в которых бы был такой превосходный дух, как в Литовском полку.

   Жители из поляков не имели большого желания сближаться с русскими офицерами, а они, в свою очередь, не искали этого сближения, и потому довольствовались только общественными удовольствиями, театрами, концертами в публичных садиках, прогулками и своим обществом. Все почти офицеры полка были холостые, великий князь не любил женатых офицеров, что, по его мнению, было вредно для службы. Когда я прибыл в Варшаву, в полку была только одна дама, жена подпоручика Тинькова, прелестная Прасковья Сергеевна, всех нас очаровавшая своей добротой и любезностью. Я был весьма радушно принят обществом полка и в, непродолжительное время и интеллигенция полка приняла меня в свою среду, за мою любознательность. Разумеется, я отдался с увлечением чтению, имея возможность получать всякого рода книги.

   В то время я жил на Сенаторской улице, в доме, называемом Блака-палац. Сожитель мой, был Литовского полка подпоручик Николай Афанасьевич Обручев. Это был пламенный последователь Руссо и можно представить, какие споры и пререкания возникали между нами, так как я был сторонник миросозерцания Монтескье, Франклина и Вейсса. Обручев был очень странного и необщительного характера, но чрезвычайно образованным и достойным человеком.

   Великий князь был всегда со мною любезен и часто говорил начальнику штаба Куруте: «Не правда ли, Дмитрий Дмитриевич, что Лишин очень похож на своего бывшего начальника генерала Гогеля». Как представлялось это сходство Константину Павловичу – не понимаю.

    Были у меня два приятеля швейцарца: учёные педагоги в отделении кантонистов Фавр и де-Фош, и общество которых имело на меня самое благодетельное влияние. Они жили в разных странах Европы и были весёлые и любезные собеседники, а так как язык нашего общения был французский, то мне быстро удалось совершенно свободно говорить по-французски.

    Много офицеров Литовского полка не позволяло себе глохнуть в одних только механических фронтовых занятиях, а старалось теоретически знакомиться с настоящим военным делом и развивать свой ум разнообразным чтением, особенно политическим. Все были пылкие сторонники парламентаризма, поэтому  Литовский полк был на дурном счету у великого князя, который не любил, когда офицеры занимались науками, тем более политическими. Цукерня (кондитерская) швейцарца Лурса доставляла нам возможность читать европейские журналы и газеты.

    Интимное общество моё составляли: Форсман, Фавр, Фош, Пущин, Тиньков, остроумный Франковский, полковник Уланского полка. В годы моего пребывания в Варшаве, я с удовольствием посещал большой театр в Варшаве, где давали трагедии, драмы, комедии, оперы и балеты. Лучшие драматические актёры были Веровский и Богуславский, г-жа Лядуховская и Жучковская, комические: Жданович и Новаковский.  Самые красивые танцовщицы: Мержинская и Домбровская. В Варшаве же я слышал удивительного скрипача Паганини и певицу Зонтаг. Была небольшая французская труппа, потому что цесаревич очень любил французский театр. Из комиков можно вспомнить Сарте и Герве.

    Прибытие 5 мая 1829 года, в Варшаву, Николая Павловича для коронации царём польским, хочу описать особо. Царь въезжал в Варшаву верхом, имея по левую руку цесаревича Константина Павловича. Наследник престола Александр Николаевич и великий князь Михаил Павлович следовали сзади рядом. Приятно было видеть двух братьев, сделавших обоюдное пожертвование, неслыханное в летописях честолюбия. Государь произвёл на всех огромное впечатление своим величественным видом. По улицам, где проходило шествие, во всех окнах увешанных коврами и материями, теснились дамы, бросавшие цветы. Вечером город был блистательно иллюминирован и наполнен гуляющими людьми и катавшимися в экипажах. Давно Варшава не видала такого торжества! Многие богачи сделали значительные взносы бедным. С прибытия государя до дня коронации были представления императору. Николай очаровал всех любезностью и говорил каждому представлявшемуся, что - либо приятное.  12 мая наступил день коронации. С раннего утра замковая площадь и прилежащие к ней улицы кипели народом.  От королевского замка до собора св. Яна была выстроена галерея, пол, и перила которой были обиты малиновым сукном. Обе стороны галереи были прикрыты двумя рядами пеших и конных войск. За ними, где позволяло место, были устроены амфитеатры, в которых могло помещаться более трёх тысяч дам. Вид этих амфитеатров, наполненных дамами с разноцветными зонтиками и шляпками, был весьма эффектен. После освящения королевских регалий в соборе, они были перенесены в сопровождении духовенства в тронный зал замка; только трон короля польского был оберегаем русскими гренадёрами дворцовой роты. Коронование происходило по церемониалу, государь при чтении молитвы был чрезвычайно тронут. По окончании церемонии в тронном зале, царь направился в собор, за императрицей шла княгиня Лович с наследником. В соборе 300 музыкантов, певцов и певиц исполнили Te Deum Карпинского, капельмейстера варшавской оперы, одно из лучших музыкальных произведений в этом роде, по мнению знатоков. После коронации начались празднества. Балов было пять: при дворе два, один в ратуше от города, один в биржевом зале от послов и депутатов и один у князя Замойского. В первый раз в жизни мне привелось участвовать на таких великолепных балах.

 По отъезде Императора всё вошло в обыденный порядок.

 В мае 1830 года император Николай прибыл в Варшаву для открытия сейма королевства польского, на котором выступил с речью 16/28 мая. Из всех балов, бывших в Варшаве, во время пребывания в ней императорской фамилии, без сомнения самые блистательные были два танцевальных вечера у императрицы во дворце королевских лазенок (бань). Прелестное положение этого дворца, между двумя большими прудами, много тому способствовало. Мост со статуей Яна Собесского, победителя турок, находящийся против дворца, и противоположная сторона пруда были иллюминированы. Публика, не приглашённая на бал, могла прекрасно видеть с террасы, идущей кругом дворца, все залы, через огромные, доходящие до земли, окна. Императрица восхищала всех зрителей блеском и вкусом своего туалета и превосходной манерой в танцах, которые она очень любила. Николай Павлович ничего кроме польских танцев не танцевал, за то очаровывал всех своей любезностью.

ВАРШАВСКОЕ  ОТДЕЛЕНИЕ  ШКОЛЫ   КАНТОНИСТОВ  (1827 – 1830).

 Хотел бы сказать несколько слов об ожидавшем меня в Варшаве роде службы. Великий князь Константин Павлович имел репутацию превосходного инструктора, в смысле того времени. Выправка, маршировка, ружейные приёмы и разные построения фронта были доведены до совершенства. Он ввёл в школе кантонистов французскую школу ружейных приёмов, со счётом про себя, каждый день было не менее двух учений и в 10 часов утра развод. Начальство, считая меня способным офицером, возложило на меня должность начальника отделения кантонистов. Не смотря на пристрастие к одиночной выправке и щегольской маршировке, великий князь ввёл в обязательный предмет обучения, развитие силы и ловкости солдата. Им был выписан из австрийской армии инструктор плавания, который проводил занятия на озере Маримонта. Половина кантонистов сделались отличными пловцами и часто практиковались на Висле. Введено было  обучение фехтованию на штыках и пиках. В школе проводились занятия по ракетному делу, со слов генерала польской артиллерии Бонтана, впервые в России. Ракеты, бросаемые с ручных станков, заключали в себе маленькую гранату и имели целью, если не наносить большого вреда, то пугать лошадей в случае кавалерийских атак. Бригадный генерал армии Царства Польского Пьер Шарль Франсуа Бонтан (1777-1840г.г.), возглавил ракетные батареи при артиллерии с 29 сентября 1822 года. В начале польского восстания его арестовали вместе с генералом Редлем. Как политически нейтральный он был отправлен после восстания в Москву, где продолжил службу на пороховых заводах. Погиб 28 августа 1840 года в Санкт-Петербурге при взрыве во время испытаний.       

Опишу Бельведерский двор и его обычаи. Начальником штаба  великого князя был мой непосредственный начальник  генерал от инфантерии Дмитрий Дмитриевич Курута, по происхождению грек. Он воспитывался вместе с великим князем в то время, когда императрица Екатерина составляла свои обширные планы, мечтала о завоевании Константинополя, об изгнании из Европы турок и утверждении короны Константина Великого на челе её любимого внука соимённого византийскому императору. Курута был небольшого роста, несколько тучный, смуглолицый с выразительными глазами. Ему в то время было уже за 50 лет. Его нетвёрдая походка изобличала человека, привыкшего ходить по палубе судна, он служил в молодости во флоте. Он получил довольно хорошее воспитание, был весьма сведущ в науках необходимых для капитана судна  и кроме того был прекрасно знаком с фронтовой службой всех родов оружия и в особенности с обязанностями унтер-офицера. Воспитанный вместе с великим князем и непременный его товарищ в походах, он изучил как нельзя лучше все его слабые стороны; никто не умел лучше и терпеливее его переносить вспышки гнева великого князя. Пробыв много лет его доверенным лицом, он один умел успокоить тех лиц, кто был обижен великим князем  и обращались к нему со своими жалобами. Он был всегда спокоен, скрытен и выслушивал все жалобы, не показывая, что делалось у него в душе. Если он мог замолвить за кого-нибудь слово,  не подвергая себя неприятностям, то делал он это охотно. Ему не раз приходилось выслушивать  резкие выговоры от великого князя, но он никогда не жаловался, а смешил всех говоря: «Дорогой мой! Когда великий князь сердит, то он говорит мне иной раз: Курута ты вол, - но я не обижаюсь, ибо всем известно, что я не вол, а генерал Курута – начальник штаба его императорского высочества великого князя цесаревича». Его преданность великому князю доходила до того, что по приказанию великого князя он мог сделать всякую жестокость.

 Курута делал много добра и был известен всем нищим  Варшавы, которым он много помогал.

 Он страстно любил играть в карты и проигрывал большую часть своих весьма значительных доходов русским генералам и в особенности генералу  Альбрехту. Великий князь  знал эту слабость и неоднократно бранил его за это. Курута занимал в левом флигеле Бельведерского дворца две комнаты, отделанные наподобие судовой каюты. Узкая лестница вела на второй этаж, где помещался его друг и приятель, также грек родом, бывший капитан судна, который занимался морским разбоем, но сумел спасти свою голову от турецкого кинжала. Курута любил делиться с этим греком по-братски, делал также много добра и другим выходцам из Греции и всегда относился сочувственно к их народному делу. С великим князем он говорил обыкновенно по - гречески.

 Генерал Курута принимал зимой и летом в 3 часа утра рапорты от полиции и ординарцев разных полков варшавского гарнизона; в 5 часов он являлся с докладом уже к великому князю. Вечно деятельный, хладнокровный, добрый, он был действительно правой рукой великого князя и громоотводом во время гневных вспышек, которыми его начальник раздражался иногда с раннего утра.

Вторым лицом после него был генерал Жандр, человек испорченный до мозга костей, к которому великий князь, не смотря на все недостатки, питал издавна особенною приязнь. Он не занимал определённого места, но числился только в свите и состоял в его распоряжении.

Князь Иван Александрович Голицын 1830г. Варшава.

 Князь Иван Александрович Голицын, которого называли в Бельведере Jean de Paris, был тип разорившегося русского барина, который любил широко пожить, промотал несколько состояний и сделался, наконец, камер-юнкером, но, в сущности, играл в Бельведерском дворце роль шутника и добродушного балагура.   У него была самая привлекательная наружность, красивое открытое лицо, а между тем он исполнял самые щекотливые обязанности. Его коньком были театральные сплетни, которые он передавал великому князю, и тем забавлял его. Голицын состоял адъютантам великого князя во время походов 1812, 1813 и 1814г.г. В двадцатых годах текущего столетия он был известен своими чудачествами. Своё прозвище он получил по названию современной французской оперы Буальдьё, в переводе как «Иван Парижский». Князь отличался большой расточительностью в Париже. Во время пребывания наших войск,  он выиграл в одном игорном доме  миллион франков, а спустя несколько дней проигрался так, что ему не на что было выехать из Парижа. По возвращении в Петербург, он женился на самой экстравагантной женщине Анне Сергеевне Всеволожской, которая была старше него на два года, но весьма богата. По совершении брачного обряда, выходя из церкви, жена его подала ему портфель и сказала: «вот половина моего состояния, а я – княгиня Голицына и теперь всё кончено между нами». Голицын же вернулся обратно в Польшу к великому князю. Князь был от природы очень забавен по рассказам его друзей, даже при всей своей сановитости в обстановке и кудреватости в речах. Князь, как я сказал выше, был страстный игрок, житьё в то время в Варшаве носило характер бивуачный, и азартная игра велась сильная и проигрыш его, в самое короткое время достиг чудовищных размеров. Его спас великий князь, оплатив его долги за некую услугу, оказанную в 1819 году. Впоследствии Голицын старался избегать карточных игр и стал заядлым театралом. Благодаря Ивану Александровичу я познакомился, на светском балу у графини Анны де Лоран, с его приёмной дочерью и своей будущей женой Констанцией. В июне 1830 года я попросил её руки  и в августе мы обвенчались в варшавской русской церкви на Подвале. Из благоволения, или какого либо хорошего отношения к моим заслугам, как я узнал впоследствии, великий князь сам соизволил подписать разрешение на нашу свадьбу и почтил нас своим поздравлением.

Генерал граф Нессельроде и генерал Дьяков, адъютанты, состоящие при его свите, употреблялись им для личных услуг. Они славились безупречной честностью, были прекрасно образованы, чужды всякой подлости и весьма приятные собеседники в обществе. Первый из них, родственник министра иностранных дел, по своему положению был менее зависим, нежели второй, считался человеком весьма просвещённым, весьма образованным и остроумным, но чрезвычайно странным; он был страстный игрок. Генерал Дьяков человек весьма любезный, светский, бывал в польском обществе со своею женой, прелестной женщиной, русской. Оба были хорошие музыканты. Нессельроде отлично играл на фортепьяно, а Дьяков очень мило пел французские романсы и русские песни.

Директором собственной канцелярии великого князя был тайный советник Моренгейм. Это был человек прекрасно образованный, изысканно вежливый, но до смешного напыщенный. Он был принят в самых первых варшавских домах и был женат на дочери министра Мостовского. Во время восстания 1830 года я видел его вместе с женой на улице Варшавы, с белой кокардой на шляпе. Это было первое проявление помешательства. Он скончался в Вене в 1831 году в припадке сумасшествия.

Адъютантами великого князя были: Киль, Безобразов, Грессер старший и Олив-де Кюбьерен.

Полковник Киль, лифляндец, был весёлый, приятный сотоварищ, которого в мужских кружках все любили  за его весёлый нрав и замечательную способность к карикатурам,  в которых он был действительно большой мастер. В нашей семье хранится характерный и последний прижизненный портрет пером, исполненный тушью, с натуры, цесаревича Константина Павловича верхом, от 21 ноября 1830 года, в дни отступления из Варшавы. Этот портрет хранился у князя Голицына И.А., а по его смерти был передан мне.  Впоследствии Киль стал президентом Академии Художеств.

 Капитан гвардии Безобразов, прозванный за свою красоту Аполлоном Бельведерским, известный танцор, имел большой успех среди варшавских дам. Капитан гвардии Грессер ничем особенным не отличался.

Олив-де Кюбьерен, происхождением из знатной французской фамилии, служил сначала в отряде телохранителей короля Людовика и обратил на себя внимание великого князя. В то время, когда последний гостил в доме его матери, которая, уступив настоятельным его просьбам, доверила ему сына, и он относился к нему с чисто отеческой заботливостью и обращался с ним как с другом. Олив, будучи весьма предан и признателен князю, держал себя благородно и независимо, и никогда не принимал участия в Бельведерских сплетнях.

 Адъютантов поляков было четверо: гвардии полковник Тренбицкий, его младший брат, гвардии полковник Турно и гвардии капитан Михаил Мицельский.

 Полковник Станислав Тренбицкий, сын известного агронома Тренбицкого, принадлежал к числу наиболее образованных офицеров польской армии. Он был характера твёрдого, энергичного, что и доказал в ночь на 29-е ноября, когда он не колеблясь предпочёл смерть измене. Великий князь особенно ценил его строгую исполнительность по службе и поэтому приблизил его к своей особе. Но кроме строгой исполнительности, которой он многих восстановил против себя, это был человек вполне самостоятельный в своих поступках и достойный во всех отношениях. Он даже не скрывал своего негодования в тех случаях, когда великий князь позволял себе слишком грозные вспышки гнева.

 Его брат, Казимир, не имел тех качеств, коими отличался Станислав Тренбицкий, и принадлежал к числу самых заурядных личностей, окружавших великого князя. Он один сопровождал Константина Павловича в Белосток и Витебск, присутствовал при его кончине и сопровождал княгиню Лович в Петербург, куда она поехала проводить тело своего супруга.

 Полковник Карл Турно, окончивший курс в инженерной академии в Вене, из которой вышло так много достойных офицеров. Он участвовал в войне 1812 года, где снискал расположение великого князя своими познаниями, остроумием и весёлым характером. Чем Тренбицкий был для пехоты, тем был Турно для кавалерии, это был такой же требовательный, исполнительный  служака, хотя не столь строгий формалист. При этом он любил играть в карты, хорошо поесть и провести время в весёлой товарищеской компании. Турно был не столь твёрдого характера и любил задеть и обрезать собеседника, но никто не сомневался в его безупречном поведении. Только немногие завистники приписывали расположение и доверие великого князя к Турно его угодливости и лести, но из людей, знавших его ближе, никто не мог поставить ему в вину.

Особым расположением великого князя пользовался также граф Михаил Мицельский, но Константин Павлович любил его не за исполнительность по службе, которую тот ненавидел, а как приятного собеседника. Мицельский был человек светский, остроумный до гениальности. Кто не помнит его тощей, длинной, бледной фигуры с очками на носу, с насмешливой улыбкой на устах и тех язвительных замечаний, шуток французских каламбуров, которые как град сыпались из уст его на несчастных жертв, попадавшихся ему под руку. Впрочем, Мицельского отнюдь нельзя было назвать человеком пустым, он был смел и отважен на поле битвы, а в гостиной это был весёлый и забавный собеседник, не дававший спуску никому, даже великому князю, который хотя и шутил с ним, но побаивался его. Для своих друзей он был самый надёжный друг, на которого всегда можно было вполне положиться, и который всегда был готов оказать услугу. Варшавские дамы боялись его как огня и старательно избегали его в гостиной. Не решаясь сказать в его присутствии лишнего слова или противоречить ему, из боязни, чтобы он им не отомстил каким-нибудь язвительным замечанием. Он заклеймил бы их этим навсегда. Очень жаль, что этот выдающийся человек был так страстно предан игре и смотрел на неё не как на забаву, а как средство жить широко.

Упомяну также о достойном Колзакове, это тип добродушного моряка, и о генерале Кривцове, они много лет служили при великом князе. Для полноты картины надобно сказать также несколько слов о старике Пастерникове, камердинере княгини Лович, рослом молодце, которого великий князь поставил во главе слуг своей жены, и о Кохановском, камердинере великого князя, хладнокровию которого он был обязан своим спасением во время нападения на Бельведер. Назову ещё подконюшего Гаврилу, имевшего не малое значение по следующей причине. Перед каждым учением и смотром, начальники отдельных частей подходили с тревогою к Кохановскому и Гавриле и спрашивали у первого, как провёл великий князь ночь, в каком настроении он встал, а второго – какую лошадь он приказал подать, спокойная ли она и, главное, не боится ли мух. За благоприятный ответ они получали по рублю, и тогда все приступали к великому делу – смотру или учению с весёлыми лицами. Но когда ответ был неблагоприятный, то лица генералов вытягивались, и все предсказывали печальный конец смотра.

Препровождение дня в Бельведере, во всякое время года, неизменно было следующее:     

Великий князь вставал в пятом часу утра и ещё не одетый принимал первый рапорт от генерала Куруты и начальников полиции; затем ему убирал голову парикмахер Макротов, который в это время нашёптывал ему всё, что ему успели донести накануне его тайные агенты.  Потом он пил чай и одевался. Тогда входили адъютанты, дежурные генералы   и первые ординарцы; он подписывал подносимые ему Моренгеймом важнейшие бумаги  и заходил на минутку к княгине Лович. Потом он отправлялся в Брюлевский  дворец, где решал перед смотром важнейшие дела и принимал должностных лиц и офицеров; тут же являлись ему адъютанты. В это время представлялись наместнику офицеры разного рода оружия, приезжавшие и уезжавшие из Варшавы. Наконец, в одиннадцатом часу происходил смотр в указанном порядке со всеми актами и антрактами, обычными для этого зрелища. После смотра великий князь либо возвращался  в Брюлевский дворец  для окончания служебных дел, либо объезжал казармы, гауптвахты, военно-учебные заведения. В казармах он обходил спальни, солдатские кухни и, приказав подать себе солдатских щей, пробовал их, хвалил или порицал. В госпиталях расспрашивал больных, чем они страдают, решал какая у них болезнь и предписывал докторам рецепты.

Во втором часу великий князь обедал с княгиней Лович, к столу приглашались дежурный адъютант и очень часто артиллерийский генерал Бонтан, которого Константин Павлович   очень любил.  Чаще всего они беседовали о развитии пиротехнической лаборатории, новинок ракет, в которых хорошо разбирался Бонтан. Великий князь считал развитие ракетного дела в России своей личной заслугой и средств на это не жалел.

Обед был всегда изысканный, но состоял из немногих перемен; великий князь не пил никакого вина кроме шампанского, и, то не более двух рюмок. После обеда он приглашал присутствующих к жене выпить по чашке кофе и побеседовать ещё с полчаса. Затем, простясь со всеми, он уходил к себе наверх где, поиграв со своими любимыми бульдогами и обезьянами, ложился спать, приказав камердинеру разбудить его в известный час, обыкновенно часу в шестом. Если погода была хороша, то он снова одевался и ехал в лагерь на вечернюю зарю или объезжал гауптвахты. Если погода была плохая, то он сходил к княгине Лович пить чай. Стены его верхних комнат были увешены разного рода оружием и изображениями офицеров и солдат польского и литовского войска. Были тут и портреты, в числе их находился и портрет Ивана Александровича Голицына, моего тестя.  

ПРЕДДВЕРИЕ   ПОЛЬСКОЙ  СМУТЫ.    ОКТЯБРЬ  1830  ГОДА.

       В настоящее тревожное время, когда политические события первостепенной важности быстро следуют одно за другим, у меня, без сомнения, не будет недостатка в интересном материале для моих записок. Если в этих записках сохранится хоть одна благотворная мысль, то я сочту труд мой вознаграждённым.

                                                                                                   Воскресенье 5/17  октября Варшава.

          Многие утверждали, что возмущение в Варшаве вещь невозможная. Но в последнее время убеждение это, по-видимому, поколебалось; обстоятельства показали, что даже самые прочно установившиеся государства не обеспечены от треволнений. Правительство в последнее время принимает меры предосторожности против всякой попытки к возмущению, всё это делается самым секретным образом. Я мог заметить эти приготовления по удвоенному надзору нашего  ближайшего начальника графа Куруты и по новым паролям, розданным часовым. Наши ежедневные приказы отличаются странной таинственностью; нам дают почувствовать, что приказы эти имеют особенное значение, но не разъясняют их вполне.

  На днях в казарме 4-го линейного полка найдена прокламация, писанная женским почерком, в которой этот полк подстрекается к возмущению. Подобные прокламации находят каждый день на всех углах, но пока этим всё и ограничивается. Во всём этом обвиняют студентов, которые хотят поднять народ, начав с сожжения мостов, чтобы запереть нас в казармах. В настоящее время все, находящиеся в Варшавском арсенале, разобраны по частям. Волынский полк, стоящий в отдельных казармах, получил приказ быть готовым на случай тревоги, а в казармах полка поставлены 4 пушки с запасными зарядными ящиками. Относительно караулов увеличена строгость; генералы свиты его высочества получили приказ осматривать караулы по ночам. Полиция отличается необыкновенной деятельностью, но до сих пор не найдено виновных нарушающих общественное спокойствие. Часовым роздано по десять боевых патронов каждому. Встав в 5 часов, я отправился в отделение, так как должен был участвовать в церковном параде, но его отменили. Отстояли с женой обедню, а из церкви заехали к Бутурлину. Обедали  в Бельведерском дворце, где дежурил сегодня Грессер, а вечером был с Констанцией в театре; давали  «Le Papa», комедию в одном акте и водевиль, переведённый  как: «Дядя из Америки».

Вторник    7/19 октября  Варшава.

        Наши генералы такие ужасные трусы; они бредят революцией; Маков говорит, что никакие меры предосторожности не лишни. Жандр и Курнатовский то и дело объезжают казармы с конвоем из двух казаков вместо одного, вчера они явились в 1 час ночи. Один только Кноринг также спокоен и хладнокровен, и прекрасно делает. Обедал дома. Вечером были у Безобразова – не видал давно; прогулялся с женой в Саксонском саду, она сегодня причёсана  « A La Niobe» и очень хороша. Играли в мушку с Озеровыми.

                                                                                                      Суббота   11/23  октября  Варшава.

           Говорят, будто сегодня положено перебить нас, и что это должно было, совершится ещё в прошлый понедельник, но отложено  до сегодняшнего дня, так как не всё ещё подготовлено. Вероятно, завтра мы услышим, что это случится 1 ноября, и так далее, пока не найдутся легковерные люди, доверяющие всяким слухам на слово. Что касается меня, то вот моё мнение обо всех этих слухах. Генерал Рожнецкий получает ежегодно на  содержание полиции около 400000 рублей. Эта, столь дорогостоящая полиция задерживала до сих пор, вместо заговорщиков, наших офицеров одетых не по форме. Эти важные открытия ничуть не помешали созреть заговору 1826 г. под носом его превосходительства г. Рожнецкого. Разумеется это поколебало его кредит, а для того чтобы не упустить 400000 рублей, которые могли ускользнуть, он, как умный человек, воспользовался смутным временем, ропотом недовольных и незначительными студенческими волнениями, чтобы напугать Его Высочество. Из мухи сделали слона! Я не верю и на четверть всех распускаемых в городе слухов, и допускаю одно, что есть недовольные, которые были бы рады пошуметь, число этих недовольных, быть может, значительнее, нежели думают, но русские штыки  держат их в повиновении.

   Вчера,  наконец,  приехал с кавказских вод Иван Михайлович Фовицкий 1-й, вместе обедали, у него застал доктора Волоцкого.  Поутру у меня был несчастный Гельвиг; он сообщил, мне со слезами, что его мать умерла в Дрездене. Это прекрасный молодой человек, но слишком мягкий и неопытный, чтобы быть гувернёром 11-летнего мальчика, и в особенности Константина Константинова, родного брата моей жены, также приёмного сына князя Голицына. Его порекомендовала князю мадам Левицкая, для занятий по немецкому языку. Он окончил курс в Лейпцигском университете, и кажется,  на богословском факультете. Это истинный немец, как девушка, девственный в свои 24 года и в то же время в деле религии проникнутый самыми либеральными идеями. Он уезжает к своему отцу в Дрезден, чему я не рад, так как под его влиянием я полюбил немецкую литературу, и он снабжал меня лучшими немецкими классиками.

                                                                                            Понедельник,  3/15 ноября.   Варшава.

        Вот что я узнал о заговоре: до сих пор арестовано пятьдесят человек; между прочим, много студентов, несколько унтер-офицеров и юнкеров польской армии. Говорят, что душою заговора были гвардейские роты 3-го линейного полка. Предполагали начать с убийства великого князя. Говорят, что обо всём донёс какой-то юнкер. Всё было готово, заговорщики имели патроны, заряды и оружие. Первыми были арестованы шесть человек в прошлую пятницу, с оружием в руках; они были совершенно готовы привести в исполнение свой подлый заговор. Дело в том, что всё это разузнала вовсе не хвалёная полиция Рожнецкого, а следственная комиссия, назначенная великим князем из генералов: Гука, Красинского и Ратенштрауха. Секретарём определён Жадерновский из канцелярии Его Высочества. Особенно достойна внимания храбрость, с какой великий князь выходил в субботу, хотя он и знал, что жизнь его в опасности. Это прекрасная нравственная твёрдость характера. Вчера возобновились французские представления, начало было блестящее.

 Актёры свели с ума всех наших генералов. Существует некая M-lle Гладковская, воспитанница драматической консерватории в Варшаве, дебютировавшая недавно с большим успехом здесь, в опере. Она и M-lle Волкова – любимая ученица Соливы, капельмейстера этого заведения; он представлял их в салоны, где они пели. В Гладковскую влюбился генерал Исаков, который после своей поездки за границу считает себя обязанным покровительствовать искусствам.  На днях  он дал обед обоим девицам и Соливе, где, за десертом передал ей записку, на которую она ответила, и так завязалась переписка. Генерал Рихтер на днях послал Волковой, которую он едва знает, вуаль. Сумасшедшие!!!

    Варшавская драматическая консерватория находится, неизвестно почему, под высоким надзором генерала Рожнецкого. Поручена ли ему эта должность в качестве командующего польской кавалерии или как начальнику тайной полиции? Суть в том, что он сделал из неё сераль для своих забав. Бедным пансионеркам нет покоя, если они не уступают желаниям его превосходительства.

   Сегодня был обед у коменданта; прежде у него давались роскошные обеды, теперь их можно назвать сносными, вкусна только кулебяка. Вина отвратительные, всё носит отпечаток  бедности.

8/20 1830 года.  Варшава.

         Сегодня день полкового праздника л.-гв. Литовского полка, полку был назначен церковный парад, но, против обыкновения, в полной походной форме, что мы приписали к приготовлению к походу за границу. По случаю плохой погоды парад был отменён, а обычный в этот день завтрак у великого князя  был по-прежнему в залах королевского дворца. Представьте себе - огромный стол, на котором всякие холодные блюда и вина, окружённый министрами, генералами, дипломатами, офицерами и солдатами, стоявшими в беспорядке, которые наскоро пьют и едят. Солдат приглашалось не менее ста. Представьте себе прусского консула Шмидта, тонкого гастронома, и подле него литовского гренадёра, который, после мороженного, убирает сосиски с капустой и шампанское водкой запивает. Присовокупите к этому громкий говор по-русски, по-французски, по-польски, по-немецки, и вы получите понятие об этом чисто военном завтраке. Это был последний наш праздник в Варшаве, где полк простоял пятнадцать лет.

                                                                                                           Понедельник  10/22. Варшава.

     Находясь сегодня в Бельведере, слышал как великий князь, в минуту гнева, назвал одного польского генерала коровой. Его превосходительство в отчаянии явился с жалобой к графу Куруте; он считал себя оскорблённым, даже обесчещенным.  Граф дал ему высказаться, высморкался четыре или пять раз и, складывая платок, сказал: « Словом, генерал, что же он вам сказал? – Он назвал меня коровой.  – Э, Боже мой, любезный генерал, со мной это случалось не раз, и, однако, я всё же остался человеком».

    Генерал Трембицкий, бывший адъютант великого князя, назначен директором школы подпрапорщиков  польской пехоты; это следствие знаменитого заговора. Прежде директором этой школы был граф Курута. С гордостью отмечаю, что доверие великого князя ко мне и  нашим кантонистам беспредельно.  Однако надо опасаться восстания, нет сомнения в том, что в Польше существует обширное тайное общество. Уверяют, что оно имеет влияние на правительственный совет и посылает повсюду эмиссаров, которые розыскивают врагов России.                     

В  ОЧАГЕ   ВОССТАНИЯ.

                                                                                                                17 / 29 ноября   1830   года.

         Порядок и спокойствие в Варшаве были нарушены несчастным пришествием, последовавшим 17/29 ноября 1830 года, по безрассудности горсти молодых людей, и погрузило нас всех в величайшую горесть и уныние. Получив указание через гонца, отправленного из Бельведера, кругом Варшавы (по причине невозможности проехать через город), не трогаться с места, в надежде скорого восстановления порядка, и не имея никакой возможности, имея малолетних на ответственности, следовать за войсками, расположенными в другом отделении Александрийских казарм. Мы были арестованы отобранием оружия, находившегося при кантонистах старшего возраста, равно и от офицеров, которые при них состояли и были оставлены в отделении, с сохранением занимаемых ими должностей. При беспорядках, происходивших в городе, многие из русских семейств, полагая казармы безопаснейшим для укрытия местом, оставя свои квартиры, приходили к нам искать спасения от буйной толпы.  Все мы помещались в одной комнате, мужчины, дамы, дети, и с трепетом ожидали участи нашей, ежеминутно слыша об убийствах, происходивших в городе. Генералы: Гауке, Трембицкий, Брюмер, Симантовский, Новицкий были убиты, - Брюмер был прострелен шестнадцатью пулями; оружие в арсенале было всё разобрано, схваченные на улице офицеры посажены на гауптвахту, близ арсенала, где было самое настоящее буйство. В числе арестованных был генерал Пётр Иванович Энгельман, командир лейб-гвардии Литовского полка; пьяный солдат, возле него сев и куря трубку, пускал дым прямо на него, говоря, что теперь все равны, и предлагая ему курить. Когда академики вбежали на гауптвахту с известием, что будто бы Литовский полк перешёл на их сторону, то Энгельману предложили им командовать. – « Согласитесь, и мы вас с восторгом понесём на руках», кричали они. На, что генерал им ответил: « Дерзкие, можете ли вы русскому делать такие предложения! Вы меня не уверите, чтобы русский солдат оподлил себя изменою; разве он не умеет десять раз умереть и не посрамит своего имени, - но допуская и это, меня ничем не заставите сделать этого низкого поступка».

      Бунтовщики, узнав, что на гауптвахте содержатся русские офицеры, пробовала выломать двери, с намерением вырезать офицеров. Майор Кидлер, который совершенно против воли должен был там находиться, защищал с твёрдым духом наших пленных, подвергая даже сам себя народной ярости и, видя неминуемую для них опасность, дал знать Хлопицкому, который и приказал под сильным конвоем перевести всех в замок.

       В самом жалком положении оставались мы в казармах более двух недель, не имея сообщения с городом и, по невозможности достать что-либо из пищи. Обыкновенно мы ели из одной чашки с кантонистами. Наконец, посетил нас бывший в то время генерал-губернатор Шембек, который застал многих из наших дам с куском чёрного хлеба в руках, и, видя наше положение, приказал каждому из нас отпускать порцию кантониста, уменьшенную вдвое. На вопрос наш, что с нами будет, он старался уверить нас в безопасности, но на уверение его трудно было положиться. Смотря на беспрестанные своевольства и грабежи, происходившие в городе, о которых слухи до нас доходили через людей, привозивших продовольствие, равно как и через польских офицеров, которые рассказывали о своих вольностях с большой гордостью. Под видом участия, больше только огорчали нас своим хвастовством и пренебрежением, уверяя, что дух народный превозможет силу и что они надеются через две недели быть в Киеве.

       Его Высочество с войском отступил из Мокотова, с намерением следовать к границе России; тогда, кроме офицеров, начали приезжать партикулярные люди  и академики, с намерением развратить молодых людей, заставить их забыть свой долг и вступить в польскую армию. Но все их предложения были пренебрежительно отвергнуты. Один из академиков с пистолетом в руках требовал, чтобы я сделал предложение кантонистам вступить в польское войско. На ответ мой, что мы все находимся под протекцией диктатора и что я от него не имею никаких распоряжений на счёт подобного предприятия, он остановил меня, говоря, они все будут в наших руках и, что-то проворчал сквозь зубы.

       С нами находился священник и мы, неоднократно собравшись в зале, с коленопреклонением и слезами умоляли Бога об отклонении от нас руки мятежников. В таком положении заставали нас многие из поляков; благомыслящие принимали участие в нашем положении, а другие, напротив, угрожали, говоря, что ни один из русских не выйдет живой из Варшавы. В это время мы были величайшей опасности, город весь был наполнен толпами вооружённых мятежников, которые стреляли в воздух, хвастая поминутно, что они всех русских сотрут в порошок. Они, узнав, что мы находимся в казармах, неоднократно собирались с неблагоприятными для нас намерением; разграбили совершенно казармы, где стояли русские полки, и всё там найденное продавали.  Дальнейших нападений они не делали на наши казармы, полагая, что вся молодёжь с удовольствием перейдёт в их войска и, прежде времени называли их своими.

       Преследования продолжались; командир «народовой» гвардии, граф Юзеф Красинский, приехал ко мне с тем, чтобы я вместе с ним пошёл делать предложение кантонистам вступить в их войска; я ему ответил, что не могу препятствовать в его намерении их уговаривать, но сам не пойду, присовокупив, что эти молодые люди имеют в рядах русского войска своих отцов и что они, с младенчества вскормленные попечением благодетельного нашего правительства и не сделают такого низкого поступка.

       «Верьте, что эта молодёжь, о нравственности которой столько заботилось начальство, не такого духа, как вы полагаете; предложения ваши их не обольстят, долг свой к государю и отечеству они ставят выше всего, и я не ручаюсь даже, чтобы они вам не сделали какой-нибудь грубости за предложение, которое вы намереваетесь им сделать». Так отклонил я, на этот раз, предложение Красинского. Желание же сбить моих питомцев с пути побудило поляков объявить им, что они все свободны и могут выходить в город, когда угодно – но никто этим предложением не воспользовался.

       Чтобы дать лучшее понятие о нравственности и духе этих молодых людей, хочу привести выписку из «С.Петербургских ведомостей» № 284, от 3 декабря 1831 года, где было опубликовано следующее:

       «Похвальное поведение российских военных кантонистов, оставшихся в Варшаве при выступлении из сего города войск наших в начале мятежа, отчасти известно уже из публичных листов того времени. Ныне получены официальные об этом донесения, основанные на показаниях местного начальства и на свидетельстве очевидцев, заслуживающих полного доверия.

       «Детей этих оставалось в Варшаве до 500 разного возраста в особом заведении, учреждённом для воспитания и образования их под непосредственным попечением и наблюдением блаженной памяти государя цесаревича и щедром пособии его высочества.

       Мятежное правительство первоначально не прерывало  установленного в том заведении порядка занятий и кантонистов оставило под надзором собственного их начальства. Вскоре, однако, предусматривая возможность употребить их с пользой в рядах нового своего войска, оно вознамерилось склонить к добровольному вступлению в оное всех достигших 15-ти летнего возраста и свыше, большей частью хорошо для службы приготовленных. На сей конец присылались к ним польские офицеры и академики, которые соблазняли их к вступлению на службу мятежников разного рода обольщениями, но кантонисты с негодованием постоянно отвергали льстивые их предложения. Столь же мало подействовали на них угрозы и наказания самые изнурительные, как-то: сокращение и лишение пищи в продолжении нескольких дней, и эти молодые люди в непоколебимой верности своей единогласно отзывались мучителям своим, что готовы умереть, но не изменять своему государю.

       Приписывая столь необыкновенную в детях твёрдость влиянию над ними их начальников, мятежники сочли нужным отлучить от них всех офицеров и унтер-офицеров, а самих кантонистов старшего возраста, в виде военнопленных, отправить из Варшавы в южную часть Польши, надеясь, что, предоставленные самим себе, они покорятся их воле; но кантонисты, видя опасность такого положения, по собственному побуждения избрали из своей среды старших, кому в продолжение пути и плена строго и со всей точностью подчинялись.

       Из старших кантонистов особенным доверием пользовался товарищ их Пётр Васильев, благоразумными советами которого  они в это время руководствовались и до конца остались верными своему долгу при всех истязаниях, которым непрерывно подвергались. Здесь сообщаются некоторое из их поступков, заслуживавших особое внимание и доказывающее истинный дух русского народа.

       На пути следования кантонистов из Варшавы, под стражей кракусов, составлявших их конвой, они прибыли в город Новое- место, где в то время революционное деятельно занималось формированием новых полков. Находившиеся там польские офицеры, льстивыми вопросами узнали от самих кантонистов, что между ними есть 48 человек хорошо обученных барабанщиков. Нуждаясь в барабанщиках для своих полков, офицеры эти вознамерились воспользоваться ими,  для чего вывели кантонистов на городскую площадь, построили их во фронт, который окружили косинерами. Они потребовали, чтобы барабанщики вышли из строя и построились отдельно, но кантонисты, поняв их злые намерения, мгновенно смешались в одну толпу, и не убеждения и, ни угрозы не могли их принудить построиться во фронт, или назвать отыскиваемых барабанщиков. Наконец, один кракус, заметив кантониста Ивана Фоевого, в прежнем разговоре называвшим себя барабанщиком, вырвал его из толпы и, уличая его в показании, о себе сделанном, обнажил палаш и пригрозил отсечь ему голову, если он не сознается и не покажет требуемых товарищей. Фоевой немедленно снял галстук, откинул воротник и, наклонив голову, сказал ему: « руби «. Фоевого отлучили от товарищей, посадили под арест и, продержав два часа, выпустили, не тревожа более и других. Кантонист этот, имеющий от роду 19 лет, родом из Черниговской губернии.

       Из Нового-места кантонисты прибыли в местечко Држевица, принадлежащее помещику барону Райскому. Дружелюбный приём, сделанный им этим помещиком, нелестно оценившим их доблестное поведение, показался им новым покушением совратить их с пути долга и чести. Они ни под каким видом не соглашались пить предложенной им по причине стужи и ненастья водки, и отправились в дальнейший путь, подкрепив себя немного пищей, приготовленной им в изобилии этим помещиком.

       Из города Ендржеева, куда окончательно поместили некоторое число кантонистов, они решили избавиться от плена бегством и удалиться в Пруссию, от границы Ендржеев в 12 милях, но для этого надо было сразиться с косинерами, которые их охраняли. Кантонисты мужественно на это решились и, напав на них с кольями, которыми они в случаи вооружились, счастливо удалились из Ендржеева, оставив на месте убитыми и ранеными 7 человек своих товарищей; остальные, в числе 44, пробираясь лесом и просёлочными дорогами и подвергаясь всяким лишениям, прибыли на прусскую границу, где в виду прусских форпостов вновь должны были вступить в бой с польскими крестьянами, которые препятствовали их свободному переходу.

       Все эти кантонисты удостоены всемилостивейшего денежного вознаграждения, в особенности кантонисты Пётр Васильев и Иван Фоевой; сверх того, первый из них произведён его императорским величеством в фельдфебели, а последний в унтер-офицеры.

     Его императорское величество изволил обратить высочайшее внимание на заслуги ближайшего начальства Кантонистов варшавского отделения, видя в подвигах, ими оказанных, плоды трудов и неусыпных попечений, о добром их образовании приложенных. Утверждённое в юных сердцах их чувство истинной любви и преданности к государю и отечеству верно и неошибочно руководило их к прямому исполнению священных обязанностей верноподданного посреди многоразличных испытаний, которым они подвергались.

      Справедливость требует упомянуть здесь с особенной похвалой о поручике лейб-гвардии Литовского полка Андрее Фёдоровиче Лишине. Будучи заведующим всеми отделениями варшавских кантонистов под особенным наблюдением бывшего начальника штаба его императорского высочества цесаревича, генерала от инфантерии Куруты, при ком поручик Лишин состоял адъютантом, и о чиновнике 6-го класса Фовицком 1-м, бывшим инспектором классов в школе кантонистов».

      Поляки, полагая, что я служу препятствием переходу молодых людей в их войска, назначили командиром к ним капитана Шаевского, служившего прежде в 7-м линейном полку, я же получил повеление в 24 часа оставить казармы. Жена моя решилась идти к Хлопицкому,  (с которым её отец, князь Иван Голицын, был хорошо знаком), и просить, чтобы он нас отпустил в Россию; он отвечал, что он теперь не имеет права, потому, что это последний день его диктатуры. Переодевшись в партикулярное платье, я пошёл к губернатору Войчинскому представить ему невозможность в 24 часа перейти с семейством в другое место; он мне отвечал, что «этого требуют и вы должны исполнить, вы знаете, чем в военное время наказывается ослушание». Проходя обратно через канцелярию генерал-губернатора, я увидел, что возле каждого стола сидел академик для наблюдения хода дела в их духе.

      Возвратясь в казармы, я просил позволения нового начальства попрощаться со своими питомцами, пришёл к ним и на слова мои: «братья, меня с вами разлучают», все зарыдали горькими слезами и хотели идти все со мной. Я при этом не мог остаться равнодушным, видя их душевную ко мне преданность, припомнил им их обязанность и с трудом от них мог освободиться, будучи окружён со всех сторон плачем и рыданиями.

      10/22 февраля 1831 года я был взят под арест и препровождён в Крулевский замок, где содержались наши офицеры, захваченные изменнически в первый день происшествия. Приготовив квартиру для жены вместе с женой Фовицкого 2-го, в доме Качковского на Новом свете, я отправился под арест. Через несколько дней, приходит к нам сын обывателя Варды, хозяин дома, где я прежде квартировал, и говорит мне, что « ваша жена переехала к нам», и отдал мне от неё записку. Я спрашиваю причину, он не решается сказать, наконец, со слезами в глазах, открыл мне, что отец его и мать, желая оказать мне услугу. «Послали меня просить жену вашу переехать к нам для безопасности; потому что эта ночь назначена для истребления всех русских, находящихся в плену, и что скрыться нигде не возможно, даже в погребах будут искать». На вопрос мой, на чём он основывается, отвечал, что «на улицах поминутно собираются толпы и решительно говорят, что сегодняшнюю ночь будут непременно вырезаны все русские». В то время русские войска были близ Праги и поляки опасались, что, в случае взятия Варшавы, мы объявим имена всех главнодействующих лиц; кроме того, по ненависти  своей к русским, хотели всех находящихся в их руках уничтожить по примеру 1793 года.

      «Старайтесь, как можно, прибавил сын Варды, уйти к нам: мы вас спасём». Не имея возможности выйти из замка и спастись каким-либо образом, мы предоставили себя воле Божией  и ожидали с трепетом своей участи, - всю ночь провели в ужасном беспокойстве, прислушиваясь к шуму, который в продолжение целой ночи был на улице. Провидению было угодно отвратить от них злодейское намерение и, хотя несколько раз принимались ломать ворота в замок, но будучи отвлечены на более важные предметы, перестали заниматься нами. С каким же восхищением мы увидели утро, проведя ночь в таком ужасе. На другой день, жена моя пошла к военному генерал-губернатору Войчинскому, просить позволения быть со мною вместе в замке, ей не отказали и мы поместились с ней в комнате едва-ли больше сажени, прислуживая сами себе и терпя во всём большую нужду.

      Поляки, занимаясь устройством своих войск, формированием новых, не забывали при всём этом делать нам неудовольствия. В один день мы получили предложение, написанное в самом дурном тоне и неправильным русским языком, присутствовать в русской церкви при служении панихиды о погибнувших за вольность русских в 1826 году. Мы просили избавить нас от этой церемонии, но они сказали, что будет генерал Рихтер и он приказал нам быть, а генералу сказали, что мы все будем; желание их не исполнилось – никто из нас, и конечно и Рихтер, не пошли.

      Лагерь наших войск и польских был у нас перед глазами, - вдруг мы услышали канонаду со стороны Вислы; окна у нас были свободны и мы могли видеть вблизи все действия корпусов князя Шаховского и Круковецкого.  Сражение продолжалось возле Бялоленки, до поздних сумерек, и батальонного огня каждая искра была видна. На другой день утром там же началась опять перестрелка, Круковецкий препятствовал соединиться корпусу князя Шаховского с главной армией; сражение продолжалось до 10 часов. Главнокомандующий, опасаясь за князя Шаховского, начал сражение с главной польской армией, которая была у нас перед глазами. Канонада была жестокая, не проходило секунды без выстрелов от 10 часов до 2-х часов пополудни; положение обоих армий нам казалось одинаково; наконец, в городе раздался ужасный шум, начали запирать лавки, все суетились, бегали с одной улицы на другую. Все извозчики были заняты перевозкой раненых с поля сражения в госпитали, многие из них были без рук и без ног; это ещё более увеличивало ярость и бешенство находившихся в городе. В это время польская армия была в самом настоящем беспорядке, косинеры, составляющие у них резервы, все были на Висле и, побросавши косы, бежали через реку; лёд был некрепок, многие утонули, прочее войско ретировалось по мосту в беспорядке.

      Пальба окончилась в четыре часа. Надобно было быть в нашем положении, чтобы вообразить нашу радость, имея надежду на освобождение, и горесть, увидев надежду нашу не исполнимой!

      Всё польское войско, за исключением небольшого количества, оставленного при укреплениях Праги, было в Варшаве; передняя часть Праги была занята нашими егерями 49 и 50 полков.

      Новый страх для нас: войско в городе без всякой дисциплины, ожесточённое против русских, тем более при неудаче сражения. Вечером артиллерия, оставшаяся в Праге при укреплениях, желая очистить место полёту ядер и гранат и, видя наших егерей вблизи себя, открыла огонь, чтобы сжечь дома и нам с высоты открылась картина ни с чем несравненная. Все дома в Праге были в пламени; при тёмной ночи это был вид чрезвычайный и вместе с тем ужасный. Для поддержания духа, поляки говорили, что русские жгут Прагу.

      Поляки, полагая, что войско русское, находящееся у нас в виду, может иметь с нами объяснения посредством знаков, на другой день сражения, 14-го(26-го) февраля 1831 года, вечером перевели нас всех в Брюлевский дом. Не зная, где нас поместят, и могу ли я взять с собой жену, я просил её занять опять ту квартиру, которая была ею занимаема, но она ежедневно приходила ко мне на свидания. Когда караульные её не хотели пускать, то она обыкновенно ходила к военному генерал-губернатору Круковецкому и приносила письменное позволение видеться со мной.

      Супруге моей, Констанции, не было ещё и шестнадцати лет, но она, единственная женщина среди нас офицеров, была исполнена твёрдости духа, мужества и самоотвержения необыкновенного. Тщетно скрещивали перед ней штыки часовые у входа к генерал-губернатору. Одушевлённая сознанием своего долга, она бесстрашно отстраняла от себя штыки и, входя к Круковецкому, убеждала его удовлетворять её просьбы.

      Войска наши отступали от Праги, поляки же, находясь в городе, ежедневно приводили полки на Саксонскую площадь комплектовать их рекрутами. Всё это делалось с большой торопливостью, появились полки с новым обмундированием, вновь сформированные, которых мы прежде не видели, и проводили учения у нас на виду. Наконец, к нашему счастью, они решили вывести нас из Варшавы в местечко Вольборж, в 18 милях, 6 марта 1831 года.  Констанция осталась на квартире вместе с женой Фовицкого 2-го. При проезде через города и местечки мы терпели жестокие оскорбления и ругательства; в городе Раве стреляли из окон в знак восхищения, что так много взяли русских пленных, не зная того, что нас лишили свободы самым низким способом. Приехали мы в Вольборж 10 марта; поместили нас в доме примаса, который был обращён в казармы 2-го конно-егерьского полка. В этом доме был ссыпан овёс, принадлежащий полку, где наши офицеры, во время нашего там пребывания, лежали на соломе, которой было недостаточно.

      В начале апреля 1831 года привели к нам сорок человек пленных офицеров, в числе которых был и Пётр Несторович Ярошевский, взятых в плен  в сражении под Вельким Дембом и при отступлении. Удачное для поляков сражение и отступление Литовского корпуса к Брест-Литовску возвысило дух поляков и сделало их самонадеянными. При проезде их из Варшавы в Вольборж они повсюду встречались жителями с восторгом, в том же местечке Раве они были размещены умышленно квартирами на площади. Некоторые из офицеров зашли в кондитерскую из любопытства, где находилось несколько приглашённых поляками дам, которые пели патриотические песни. Офицеры вели себя прилично и благоразумно; одна девушка, которая должна была петь, сказала, что она в первый раз видит русских, и что они совсем не такие, какими их описывали и представляли, поэтому она дала слово, никогда не петь ничего худого на их счёт.

      Горесть наша ещё больше усилилась при привозе такого числа пленных и, увидав, что так долго продолжается компания, трудно было предвидеть конец по неблагоприятным известиям, которые поляки нам сообщали, чтобы больше нас огорчить. К нашему несчастью присоединилась холера, от которой, многие из наших товарищей пострадали, находясь с нами в соседних комнатах. Казармы, где мы были расположены, находились в 100 саженях от местечка. Не имея достаточно провизии, многие из нас просили коменданта, подполковника Шерцеля, позволения иметь стол в местечке, куда мы и отпускались по билетам; было положено являться обратно в казармы в 6 часов, иначе косинеры ловили офицеров самым неучтивым образом и приводили на гауптвахту. Некоторые из молодых офицеров заставляли бегать за собой косинеров, они ловили их со всех сторон, и это было презабавно смотреть, совсем как на охоте. От польских офицеров мы часто переносили большие неудовольствия и пустые угрозы.

      Наш комендант, как упомянуто, был подполковник ветеранов Шерцель. Обращение его с нами соответствовало слухам, которые до него доходили о положении польских войск, иногда хорошо, а иногда плохо, но, впрочем, по власти, которую он имел над нами, в его воле было нам делать  гораздо больше оскорблений. Но он предвидел, какой конец будет войны и, поэтому его отношение к нам было двуличное. Между нами были некоторые товарищи, которые не имели столько характера, чтобы решительно перейти в польские войска. Мы не входили в их положение, а, следовательно, они нами тоже пренебрегали, и вели себя в отношении нас  учтиво.  В сущности, они не имели к нам доброго расположения.

      17/29 апреля 1831 года в Страстную пятницу я был обрадован приездом ко мне жены; в Варшаве было отдано приказание жителям не держать у себя никого из русских дам, иначе их будут считать изменниками, а дам выбросят за пределы города. Жена моя, которой характер и твёрдость духа ни в каком несчастье не оставлял, решилась просить у военного генерал-губернатора паспорт, с тем, чтобы ехать в Вольборж, и в 24 часа проехала на почтовых лошадях расстояние 18 миль и явилась ко мне, с этих пор мы были неразлучны.

      В один из вечеров, когда мы уже легли спать, приходит ко мне человек, будит меня, говоря: « что-то худое слышно, говорят, будто сегодня ночью косинеры хотят нас вырезать», я оделся и вышел во двор, и вижу, что наши офицеры толпами стоят на дворе с палками в руках и приготовились к защите. Слух пронёсся от женщины, у которой столовались некоторые офицеры, и она прислала своего сына сказать о намерении косинеров; через несколько минут мы увидели, что караул косинеров уже прибыл. Когда они шли через ворота, то косы их, цепляясь за свод, при общем страхе, производили самое неприятное ощущение. Мы решились идти к коменданту и сказать ему, что если нас хотят зарезать, то скорее бы кончали, потому что подобное положение хуже смерти. Он нам отвечал, что по общему распоряжению в Царстве Польском эта ночь назначена, чтобы делать поиск дезертиров как польских, так и русских, и просил нас успокоиться и разойтись по местам; но мы хоть и разошлись, но каждый был готов к защите, имея огромные суковатые палки. До жителей же Вольборжа дошёл слух, будто русские пленные посягают на их жизнь, а когда наши офицеры пришли к ним, по обыкновению, обедать на другой день, то они выговаривали нам,  что мы против них имеем такие намерения, и потому общий страх произошёл от обоюдного недоразумения. Один из наших офицеров, Мак…, имел характер самый неспокойный, искал случая к каждому придраться и 9 человек вызвал на дуэль, и обещал разделаться по окончании войны (с нами оружия не было); во время того происшествия, он показал много характера и храбрости, спрятавшись в бочку, в которую стекала дождевая вода, и просидел там 24 часа, наконец понемногу начал высовывать голову , -- можно представить себе наш хохот. Этот случай был ему уроком, он стал гораздо спокойнее. Другой офицер, Опалинс…, воображая, что уже режут, выскочил из окна и упал прямо на голову часовому, оба были ужасно напуганы. Прошло некоторое время после этого происшествия, и мы все оставались  в надежде на освобождение. Наконец, читаем в газетах, которые получал комендант, что народный сейм, узнав о поступках наших казаков в Литве, в местечке Ошмянах, предложил вопрос для решения большинства голосов, должны-ли они за своих земляков, которые страдают в Литве, мстить русским пленным и каким образом? При общем решении нашей смерти, между двумя депутатами вышел спор: утопить нас, или повесить. С ужасом дождались мы другой почты, где будет решение, какого рода смерть нас постигнет, но, нашей радости, большинство голосов было в нашу пользу и первый, кто подал голос против этого зверства, был депутат сейма Воловский, имя которого мы благословляем.

      В это время слух дошёл до коменданта, что русские войска переправились через Вислу; опасаясь, чтобы нас не освободили, он испросил разрешение начальства, чтобы нас перевели дальше; вышло решение, и мы отправились 8 июля 1831 года в Лубницу. Бедная моя жена, на другую неделю после родов, пролежав все это время на солдатской койке, застланной соломой, также должна была ехать; в дороге мы были 6 дней, проезжая города и местечки мы, по-прежнему переносили ругательства и поношения. Раздавались крики: «отчего их не повесят? Право, они не стоят верёвки, их всех надо утопить, привязать камень на шею». При проезде через город Кельцы, где находилось множество польских войск, и свирепствовала холера, встретили мы русских пленных солдат, обречённых поляками на жертву прибирать и хоронить тела холерных. Солдаты наши переносили это равнодушно, надеясь на Божий промысел и, перевозя холерных, ни один не заразился. Тех из нас, которые не имели средств нанять себе квартиру на ночлег, запирали в одну комнату, для того, чтобы нас подвергнуть посмеянию жителей. С нами был полковник Фокицын, который был женат на Косецкой, бывшей жене польского генерала. В Столбнице мы остановились, многие из поляков подошли к ней и, узнав её, начали поносить самыми постыдными словами, упрекая, что она вышла замуж за русского, это её огорчило до такой степени, что она заболела и, когда мы приехали в Лубницу, она на другой день умерла. Комендант, полагая, что она была больна холерой, велел её завернуть в простыню, и прежде, чем она успела охладеть, положили её на воз, покрыли соломой и зарыли в землю.

      Повезли нас в замок, принадлежавший графу Потоцкому, но в котором 35 лет никто не жил, совершенно пустой; вблизи не было, ни одной хижины. В продолжение трёх дней мы не имели ни куска хлеба, но евреи из соседнего города Сташева узнали, что мы близко, привезли нам провизию и мы в продолжение всего нашего заточения считали их нашими благодетелями. От них мы узнали о положении нашего войска, из газет же мы правды не могли узнать, потому что поляки для поддержания духа нации, всё писали в свою пользу. Слух дошёл до нас, что отряд генерала Красовского переправился через Вислу в Завихвостье; мы были в восхищении, полагая, что нас скоро освободят, но всё противилось нашему желанию. Нас 27 июля приказали перевести в местечко Опатовец над Вислой, в 40 верстах от Кракова. Партия наша была разделена на две части; в первой партии, которая была отправлена прежде, было несколько офицеров женатых, с нами же, во второй партии, был комендант. Первая партия прибыла в Новое место и, не зная своего назначения, оставалась нас дожидаться; здесь они имели много неприятностей, им говорили: « кровь у нас кипит, когда видим москалей; неужели вы думаете, что вы увидите ваших земляков, разве на том свете; вас ведут нарочно ближе к Висле, чтобы потопить как собак». По прибытии нашей партии, все поехали дальше; тёмная ночь, дождь, плохая дорога, по которой мы ехали и несколько раз опрокидывались, словом – всё способствовало делать наше положение более и более несносным; наконец, доехали мы кое-как до Опатовца, - местечко, где было назначено наше пребывание. Было уже за полночь, огней нигде не было видно, кроме корчмы; подъезжаем мы к ней, я вхожу и вижу в сенях хлев, в первой комнате висит до половины ободранный вол, с которого текла кровь, во второй комнате, так же без пола, продавали водку; я упросил хозяина позволить нам переночевать; ввожу жену и ребёнка в первую комнату, можно вообразить, какое у неё было впечатление чистота и опрятность нашей квартиры. Внесли нам мокрых гороховин, на которых мы провели остаток ночи; несколько раз приходили мужики и стучали, чтобы их пустили пить водку, арендатор для своей выгоды никому не отказывал. Проснувшись, мы увидели полную комнату мужиков, которые шумели, не обращая на нас никакого внимания; многие из них курили трубки. Я попросил их, чтобы они перестали, потому что жена моя страдала головной болью; она, опасаясь, чтобы они мне не сделали никакой грубости, сама попросила их не курить. Они отвечали: « что за пустяки, кто нам запретит? Где водку пьют, там и трубки курят». Находя невозможным остаться с семейством в этом хлеву, я просил коменданта дать мне другую квартиру; показали мне такую же, в которой мы оставались несколько дней, но товарищи, видя все невзгоды, которые я с семьёй переношу, предложили мне взять их квартиру, сами же поместились в сарае. Эта последняя хотя и без пола, но, однако, была лучше и в ней мы оставались до конца заточения.

      Польских войск около нас расположено не было, но молодые люди, проезжая в армию из Галиции и Кракова, не пропускали случая делать нам неприятности. Местечко наше находилось на самом берегу Вислы, на другой стороне была Галиция и австрийские часовые занимали посты. Несколько раз мы разговаривали с австрийскими офицерами, которые иногда собирались на противоположном берегу, просили их, чтобы они нам доставили средства освободиться из плена, но они отвечали, что сохраняют строгий нейтралитет и не могут нам помочь. Комендант, узнав о наших разговорах, запретил нам ходить на берег реки; с горя собирались мы под навесом дома и пели заунывные песни, но и тут жена экзекутора на нас сердилась и присылала своего мужа объявить нам, что если мы ещё будем петь, то нас запрут в погреб. Известия до нас доходили через варшавские и краковские газеты, самые не приятные, потому что поляки никогда не писали правды. Резервы их, находившиеся в Краковском воеводстве, имели для нас гибельные намерения; узнав ложно, что у нас скрыто по близости оружие, они послали отряд к местному мельнику и провели обыск, но ничего не нашли.

      В это время в Варшаве происходили ужасные буйства: не проходило дня, чтобы несколько человек не повесили, одного казака, взятого в плен, поставили возле столба, привязали ему верёвку за ноги и тянули вверх, а сабельные удары окончили жизнь несчастного. В том самый замок, где мы содержались до нашего выезда, были посажены многие из начальников польских войск, которые, по мнению мятежников, были изменниками отечества. Например: один из них не разбил корпус Ридигера, которого, по их мнению, можно было уничтожить, другой не подоспел к нему с помощью, не зная обстоятельств, которые могли этому способствовать. В городе жила жена полковника Бажанова, которой поляки прежде позволили остаться, а после заподозрили в сношениях с русскими, её взяли под арест; чиновник 4-го класса Феньш, за то, что он русский, посажен туда же. Всего в замке их содержалось более 200 человек. В один из вечеров толпа вламывается в замок, в покои, где содержались арестанты и умертвили всех самым мученическим образом. В числе их была и та несчастная Бажанова, у которой в комнате находилась пятнадцатилетняя дочь. Услыхав шум, мать заставила её спрятаться под кровать; вбегают в комнату косинеры, начинают её ругать и поносить словами, а один ударил её саблей. Бажанова, будучи довольно сильной женщиной, отвечала ему ударом руки; в это время все на неё напали, начали рубить саблями, затем схватив за волосы, поволокли с третьего этажа; дочь её тащилась за ней, уцепившись за ноги. На дворе мать умертвили самым наглым образом, дочь получила две сабельные раны, но один из поляков её спас. Все тела собрали в один зал и весь народ, в продолжение нескольких дней, ходил любоваться на эти жертвы. По окончании убийств в замке, вся толпа с неистовым криком кинулась к Вельской заставе, там, в тюрьме многие содержались за долги или по подозрению. Толпа поставила всех в одну шеренгу и с первого до последнего всех изрубила.

      Наконец, прошёл один день почты, а курьер не приезжал, на другой день тоже, мы поняли, что связь с Краковом прервалась и, что наши войска окружили Варшаву. Пан бурмистр и пан экзекутор стали с нами немного ласковей. Недели две прошло, а мы не имели никаких известий, о наших войсках, ни о неприятеле. В один из дней, утром, мы услышали выстрелы, на дороге в Кельцы, это было сражение с корпусом Ружицкого; мы долго вслушивались, опасаясь, что поляки, отступая, или нас заберут с собой или с досады уничтожат. Но, к счастью, поляков погнали безостановочно к Кракову, а наш угол остался свободным, потому, что в Новом месте казаки уничтожили паром по дороге к Опатовцу. Следующий день мы провели в надежде на скорое освобождение, но привыкнув в продолжение 10-ти месячного заключения ежеминутно дрожать, опасались перемены обстоятельств, и что конца нашему заточению никогда не будет. В 10 часов вечера мы услыхали шум на улице, смотрим, наши офицеры бегают и сообщают друг другу радостную весть, что казаки в двух верстах, в деревне Рогове. Надо было быть в нашем положении, чтобы испытать радость, которую мы испытали. В продолжение всей ночи мы ходили поздравлять друг друга с освобождением, жена моя высунулась из окна, и от радости начала смеяться, наконец, я удостоверился, что это был истерический смех, и я поспешил ей на помощь. Другие дамы из предосторожности пили померанцевый цвет. На другой день приехал взвод казаков Ильина полка, под командой свитского офицера поручика Мильновского, отобрал оружие у солдат, которые нас охраняли, и объявил нам о свободе.

      Через несколько дней мы отправились в Варшаву, где были представлены великому князю Михаилу Павловичу; на вопрос его: «где твоя молодёжь?» - я отвечал, что она в Краковском воеводстве. --- Сходи к генерал-губернатору и скажи моим именем, чтобы их всех сюда собрали как можно скорее, и возьми опять их на своё попечение. Через месяц кантонисты все были собраны. Его императорское высочество приказал мне назначить их в пять полков, которые были при покойном цесаревиче, и обмундировать их по форме, и велел представить к себе на смотр. По окончании обмундирования и смотра, я обратился к начальнику штаба его высочества, генерал-майору Петру Фёдоровичу Веймару, с  просьбой  поехать в отпуск, к родителям, которых давно не видел, но получил повеление, 24 октября 1831 года, что его императорскому высочеству угодно, чтобы все кантонисты, под моим личным надзором, были препровождены в Петербург.

      Неоднократно его высочество посещал отделение и всегда оставался доволен. Помня, что уже нет нашего благодетеля цесаревича Константина Павловича, я, будучи ободрён вниманием ко мне его высочества Михаила Павловича, осмелился его спросить – какая будет моя участь?

  --- « Ты мне будешь нужен в Петербурге, ты у меня будешь командовать этим же батальоном».

      После ухода гвардии из Варшавы, я отправил жену, 25 декабря 1831 года, в Петербург, к родным, а сам ещё оставался в Варшаве два месяца. Наконец, по распоряжению варшавского генерал-губернатора графа Витта и по соизволению Государя Императора, сообщённого,  через военного министра, дабы именно я был при команде (это лестное для меня повеление находится у меня в копии от 30 ноября 1831 года), я выступил 1 февраля 1832 года в Петербург с командой. Я был в дороге два с половиной месяца, и прибыл 14 апреля, представил Государю и его высочеству вверенное мне отделение кантонистов, и оно было найдено в отличном состоянии. Я удостоился личной благодарности его величества, поцелуя, получил чин штабс-капитана за отличие и крест Святого Владимира 4 степени (15 марта 1832 года « В воздаяние отлично усердной службы и неусыпного попечения, оказанного в нравственном образовании находившихся в Варшаве военных кантонистов в заведении состоявших…). Его величество поблагодарил всех кантонистов и пожаловал им вторично денежное вознаграждение.

      Пока некоторые кантонисты находились в госпиталях, то, по мере их выздоровления, я представлял их его высочеству и отправлял в полки. По окончании сдачи, его высочество приказал мне быть в гвардейском штабе старшим адъютантом, в должности, которой я оставался в течение 8 месяцев. Впоследствии я был уволен в отпуск на 4 месяца с 22 сентября 1832 году. Отпуск мы женой провели на моей родине, в Мглинском уезде, в селе Нивном. Отец мой, успел до своей смерти построить новый дом, где и проживала моя мать. Так моя жена  познакомилась, в первый раз, с моей роднёй. Возвратясь из отпуска в Петербург под Рождество, я, просил начальника штаба об увольнении меня от должности, по причине болезни глаз, и его высочеству было угодно сделать мне другое назначение.

ШКОЛА  ГВАРДЕЙСКИХ  ПОДПРАПОРЩИКОВ  И  КАВАЛЕРИЙСКИХ  ЮНКЕРОВ.

(1833 – 1849г.г.)

   В последующей службе своей я довольно долго был командиром роты в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров (впоследствии Николаевское кавалерийское училище). Сначала я считался, прикомандирован там для испытательного срока, с 24 февраля 1833 г.  Затем, проявив лучшие качества и старание, был утверждён 31 декабря 1833 г. ротным офицером школы, где дослужился до звания полковника. В школе я прослужил до ноября 1849 года.  Здесь в бытность мою в школе, хотя и в кавалерийском отделении, воспитывался М.Ю. Лермонтов, князь Барятинский, впоследствии фельдмаршал, Слепцов, герой Кавказа, Семёнов-Тянь-Шанский и другие. Я тогда был ротным командиром отделения пехоты, а Лермонтов был в числе воспитанников кавалерийского отделения школы, поэтому я мало замечал поэта, а стихи его, в бытность его в школе, до меня не доходили. Хотя, впоследствии мне передали один из его стишков посвящённых мне:

           « Вот выходит из дежурной, весь в заплатах на штанах,

              Словно мраморную урну держит кивер он в руках».

   Я помню его наружность: не привлекательный, роста небольшого, держался сутуловато, ноги были с кривизной, с большой головой; любопытно, что его тётушка до того любила Михаила Юрьевича, что обыкновенно утром присылала своего человека в школу будить племянника, дабы звук барабана или трубы не встревожил и не испугал его при подъёме. Прозвище у него было Майошка. Все мы смотрели на него, как на самого обыкновенного и самого заурядного воспитанника. Он был чрезвычайно неудовлетворительного поведения и даже курил табак! Никогда не поверил бы, что юноша с такими дурными и порочными наклонностями мог стать автором поэмы «Демон» и других сочинений, никто не подозревал, что это будущий великий поэт!

  В школе можно было получить весьма сносное образование. Основана школа была его Императорским Величеством Николаем Павловичем,, когда он ещё был Великим Князем, затем шефом  стал Его Высочество Великий Князь Михаил Павлович. Возглавлял школу, в то время, полковник барон Константин Антонович Шлиппенбах, гвардеец до мозга костей. Большое внимание отдавалось строевой службе, разводам, парадам, дежурствам. В начале вся учёба проходила в течение двух лет, а с 1838 года состоялся переход на четырёхлетний период. Поступающие в школу сдавали экзамены по русскому языку, математике и истории. Русский язык и словесность преподавал Николай Яковлевич Прокопович, любивший в свободное время читать воспитанникам сочинения своего друга и товарища по Нежинскому лицею Николая Васильевича Гоголя. А так как в школе художественная литература была запрещена, то всем уроки нравились, в старших классах Прокоповича менял поэт Александр Александрович Комаров, который самого Пушкина знавал. Курс минералогии читал горный инженер Иванов, который приходил в класс с ящиками минералов, садился за кафедру, вынимал какую-либо книгу и целиком в неё погружался, следя лишь за тем, чтобы ученики не шумели. Курс всеобщей истории преподавал Шакеев. Два раза в год воспитанники сдавали полугодовые экзамены: по математике и истории, словесности и топографии, фортификации и артиллерии, военный устав, тактики и судопроизводству, географии. В апреле 1843 года барон Шлиппенбах был произведён в генералы от инфантерии и назначен директором 1-го кадетского корпуса и одновременно управляющим всеми военно-учебными заведениями. В Школе же на его место был назначен полковник Александр Николаевич Сутгоф, который только вернулся из Парижа.

  Каждый год, летом, вся Школа выступала на учения в Петергофские лагеря, на учения. Так как воспитанники постоянно находились под пристальным вниманием Императора, а сам Государь шуток не любил и карал по всей строгости. Однажды произошёл один казусный случай в 1841 году, когда Школа испытала, правда редкий, царский гнев. То лето было холодным, дождливым, слякотным. С балкона своего дворца в Александрии Император любил наблюдать в подзорную трубу, как идут учения на плацу Петергофского лагеря. Плац, обнесённый громадными рвами, в дождливую погоду был весь в огромных лужах. Юнкера и подпрапорщики, одетые в белые панталоны и парадные мундиры с красными лацканами, на ученьях старательно обходили лужи, ломая, естественно, при этом фронт. Царь однажды разглядел в свою подзорную трубу столь аккуратный переход через грязь. Не прошло и десяти минут, как его Императорское Величество был уже на плацу и разносил в пух и прах барона Шлиппенбаха и, не остыв от гнева, накинулся на юнкеров и подпрапорщиков.

  «Вы, я вижу, очень возомнили о себе! Так я вам покажу, что такое воинская служба!» Он говорил: «Здесь порядок, строгая безусловная законность, никакого всезнайства и противоречия, всё вытекает одно из другого; всё подчиняется одной определённой цели; никто не приказывает, прежде сам не научится повиноваться; никто без законного основания не становится впереди другого, всё имеет своё назначение. Потому-то мне хорошо среди вас, и потому я всегда буду держать в почёте звание солдата. Я смотрю на всю человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит».

 В строю, в задних рядах, началось шиканье, слава Богу, не достигшее августейшего слуха, но заставившее понервничать тех, кто стоял в первых рядах. Император сам взял на себя командование. Он выстроил батальон Школы так, что лужи на пути были неминуемы, и сам повёл строй вперёд, на рвы. Тут было не до панталон и не до красных лацканов.

  Император Николай Павлович часто посещал детские военные школы и, наведя порядок и сделав замечания нерадивым администраторам, сердечно беседовал с юнкерами. Бывало, сядет на окошко в коридоре, а ребята, как мухи на сладкое, облепят Императора, чувствуя себя в этом обществе непринуждённо. Юнкера обожали Императора и считали его своим отцом, любовным и заботливым. Когда в Петергофе, где располагался лагерь, прошёл сильный ливень и палатки оказались в воде, приехавший Император немедленно перевёл юнкеров в Александринку, как мы по простоте называли летнюю дачу государя в Петергофе. Туда обычно вход, то есть не только в саму дачу, а и в парк, окружавший дачную резиденцию царской семьи, могли входить без отдельного разрешения лишь флигель-адъютанты. Не уважал Император лишь воспитанников пажеского корпуса, называя их белочками и даже мадемуазелями. Не было такого случая, чтобы Император не уважил просьбы воспитанников о помиловании кого-либо из родственников.

  Приведу характерное для Императора обращение к выпускникам Школы, при производстве в офицеры: «Отпуская вас на службу, я расстаюсь с вами, как с собственными детьми, при уверенности, что вдали от меня вы не измените тех чувств ко мне, которыми моё сердце переполнено к вам. Служите честно и примерно, я не забуду вас».

  В 1833 году я попросил Николая Павловича быть крёстным отцом моему первенцу, на что Император согласился. То же самое произошло со вторым, с третьим, четвёртым и так далее. Когда я попросил Императора быть крёстным моему девятому сыну Григорию, в 1854 году, то он сказал, улыбаясь, что: « Готов крестить до двенадцати, а после предоставлю право наследнику престола».

  Действительно, Николай Павлович был строг в своих воззрениях, но нельзя не отдать ему справедливости, что он глубоко изучил и любил свой народ; по опыту он знал, что внезапное насильственное развитие не может вдруг проникнуть и утвердиться, а останется одним призраком того, что бы должно быть. Он знал, что народ его слишком молод и неопытен, чтоб быть предоставленным самому себе и ходить без помочей. Он знал, что развитие и  образование ещё далеко не проникли не только в низший слой братии. Что в интеллигентном кругу они только поверхностны, и что развитие и образование только тогда могут распространиться, когда они утвердятся правильно в высшем сословии, из которого они, безусловно, должны истекать, служа примером простолюдину. Он знал, что, по нраву русского человека, строгость для него полезнее распущенности, которая к добру не ведёт. «Русские – добрый народ, но надо суметь быть достойным, чтобы управлять таким народом» - говорил Николай Павлович.  При всём при этом, чтобы быть вполне справедливым, он был весьма вспыльчив и если чем оставался недоволен или замечал какую-нибудь грязную неправду или другой проступок – его строгости не было границ, но всё-таки, если прогневавший его мог оправдаться, или просто сказать: » Виноват Ваше Величество», то он был сам счастлив и сейчас же смягчался.

  30 июля 1844 года, я, будучи полковником, находился с подпрапорщиками на берегу морского залива, увидел вдруг утопающего, мгновенно и смело бросился в волны, как был в сюртуке и шинели, и ловко плавая, подхватил утопающего под руку и спас его от неминуемой гибели. Когда меня спросили: « Отчего вы не сняли сюртук, чтобы было легче плыть?», я ответил: « А потому, что я опасался одуматься; если бы я стал раздеваться, пожалуй, не бросился бы в воду, а вспомнил, что у меня пятеро детей!»  За проявленный человеколюбивый поступок, мне, 8 сентября 1844 года, Указ 7815, Капитула Орденов была пожалована серебряная медаль «За спасение погибавших». Медаль эта была учреждена Императором  Николаем Павловичем в январе 1846 года, она предназначалась для награждения жителей, за совершение подвига человеколюбия с риском собственной жизни при спасении одного человека, вручалась на ленте ордена Святого Владимира для ношения на груди, в петлице. Вот как описывает этот поступок командующий отрядом Военно-учебных заведений генерал-лейтенант Константин Антонович Шлиппенбах в рапорте Его Императорскому Величеству.  «30-го числа сего июля, в первом часу дня, отставной унтер-офицер из лейб-гвардии Литовского полка Никита Малышкин, находящийся в услужении по найму при воспитанниках Пажеского корпуса, пошёл купаться в гавань. Не заметя прибывшей значительно воды, вошёл в неё, на том самом месте, где уже он неоднократно купался. Не умея плавать и видя неминуемую гибель, начал кричать о спасении и погрузился в воду. Случившийся в это время на пристани командующий 1-ым Сводным батальоном отряда Военно-учебных заведений Лейб-гвардии Литовского полка полковник Лишин, движимый чувством человеколюбия, бросился во всей одежде в воду и спас утопавшего. Вынутый таким образом из воды унтер-офицер Малышкин чрез несколько минут пришёл в себя и не чувствует ни малейших болезненных признаков. О происшествии сём всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству. Генерал-лейтенант Шлиппенбах. №208 30 июля 1844 года. Лагерь при Петергофе». Помощник Казначея Орденов Министерства Императорского двора, препроводил мне медаль 16 сентября 1844 года. Она записана в книге №10, статья 468, приказ за №3800.

СТРОИТЕЛЬНОЕ   УЧИЛИЩЕ  (1849 – 1843г.г.) 

  19 ноября 1849 года, я был назначен Высочайшим приказом директором Строительного Училища, при Главном Управлении Путей Сообщения. История этого училища началась в 1842 году, когда произошло слияние Училища Гражданских Инженеров и Архитекторского Училища. Раздельная подготовка инженеров-строителей и архитекторов противоречила русской практике, так как губернские, городские и уездные архитекторы, и их помощники должны были уметь решать весь набор задач и вопросов, связанных со строительством. Архитекторы тогда не были свободными ваятелями, а согласно Табели о рангах состояли чиновниками того или иного класса при государственных учреждениях, поэтому обязывались выполнять поручения. Поручения эти редко отличались эстетичностью, а более строительной практичностью. Эти обстоятельства заставили Главное Управление Путей Сообщения и Публичных Зданий вскоре после открытия Архитекторского училища признать необходимость общей архитектурно-строительной подготовки. 17 декабря 1842 года был. Высочайше подписанный Указ, в котором говорилось: «Сооружение публичных зданий и устройство городов встречает непрерывный недостаток в архитекторах. Существующее ныне Архитекторское училище, как по ограниченному в нём числу воспитанников, так и по одностороннему образованию их, надобности этой не удовлетворяет. В той же степени неудовлетворительно и другое учебное заведение – Училище Гражданских Инженеров, имеющее назначение приготовлять дорожных мастеров. Обращая внимание, на сей предмет, Мы поручили Главноуправляющему Путями Сообщения и Публичными Зданиями составить проект соединения двух означенных училищ и образования из них одного учебного заведения с тем, чтобы в заведении сем приготовлять строителей всех родов гражданских зданий и сооружений. Не требуя от правительства издержек, доставать новые способы как по части строительной, так и дорожной, составляющим в совокупности предмет обязанностей Главного Управления Путей Сообщения и Публичных Зданий». Тем же указом было утверждено Положение, согласно которому:

1.       Состоящие при Главном Управлении Путей Сообщения и Публичных Зданий два отдельных училища: Архитекторское и Гражданских Инженеров   соединяются в одно училище и получают переобразование по сему положению.

2.        Училище это именуется: Строительным Училищем Главного Управления Путей Сообщения и Публичных Зданий.

3.       Цель Строительного училища есть образование строителей: а) Всякого рода архитектурных гражданских зданий; б) Дорог, мостов и плотин, также водопроводов, артезианских колодцев и вообще гидравлических в городах работ и в) Фабрик, заводов, мельниц и других промышленных и хозяйственных заведений».

 Новое учебное заведение было организовано по принципу военных училищ. Общее число воспитанников составляло 150 человек, в том числе были и своекоштные учащиеся. Поступающие должны были знать катехизис и священную историю Ветхого Завета, уметь читать и писать по-русски, немецки и французски, знать четыре правила арифметики, древнюю историю, географию Европы, иметь навыки в рисовании и черчении. Учебный курс состоял из шести классов. В первых пяти (от шестого до второго) преподавались теоретические науки, а в высшем (первом) повторяли теорию и занимались практическим изучением строительного искусства, включая составления смет и проектов. Годовые и выпускные экзамены проводились в июне. Выпускникам присваивалось звание архитекторского помощника 14 или 12 класса в зависимости от того 2/3 или 9/10 от максимально возможного количества баллов было получено ими на экзаменах. Располагалось училище на Царскосельском проспекте в здании, прежде занимаемом Училищем Гражданских Инженеров. Во многом сохранился и преподавательский состав. Высшим руководителем училища был главноуправляющий  Путей Сообщения, а непосредственное руководство осуществлял директор, его помощник и инспектор классов. Были учреждены Конференция (для учебной части) и Комитет (для хозяйственной части). В течение первых семи лет, вплоть до своей кончины, училищем руководил бывший директор училища Гражданских Инженеров Ф.К. Притвиц. Его помощником был полковник лейб-гвардии Литовского полка, барон Седеркрейц. Инспектором классов, в плоть, до 1850 года, инженер-капитан К.И. Марченко. С 1848 года, по примеру военно-учебных заведений, главное наблюдение за ходом умственного образования в Строительном Училище, а равно и прочих учебных заведениях ведомства Путей Сообщения, по Высочайшему повелению, сосредоточено было в особом Учебном комитете.

 В 1849 году, после кончины Ф.К. Притвица, я был назначен директором Строительного Училища, которому отдал четверть века. Уже через два года, 27 декабря 1851 года, Строительное Училище было переведено в первый разряд учебных заведений Империи. Император считал возможным образование для всех и однажды, когда ему подали список выпускников, он заметил, что в их числе много знатных фамилий. Николай Павлович положил резолюцию на этом списке: «В сем случае должна быть соблюдена самая строгая разборчивость и рекомендуемы только достойнейшие, каких бы, впрочем, фамилии они не были; здесь более чем где-либо, знатность рода не должна быть принимаема в соображение». Вступило в силу новое Положение об училище, согласно которому оно оставалось закрытым учебным заведением, сохранялись условия приёма, требования по возрасту и предварительному образованию. Но общее число воспитанников увеличилось до 160 человек, шестилетний срок обучения разделился на два трёхлетних: общий и специальные курсы, изменился и состав ученых предметов. Должность помощника директора была упразднена, а его обязанности возложили на инспектора классов. В дополнение к Конференции и Хозяйственному комитету учреждался Воспитательный комитет. Вместо прежней 20 - балльной системы оценок вводилось 12-баллов (по чистописанию – 9 - баллов, а по гимнастике – 6 - баллов). Для перевода в следующий класс учащийся должен был сдать экзамены со средним баллом не ниже 7, а из наук математических, естественных, рисования, черчения и специальных не менее 8; из остальных – не менее 6. Выпускникам, в зависимости от успехов, присваивалось звание архитекторских помощников 10,12 и 14 классов.  Штаб и обер-офицеры, состоящие в званиях воспитателей и преподавателей, получали добавочное жалование. А за пятилетний срок службы – в полтора раза, а за десятилетний – вдвойне. Годовое содержание училища обходилось в сумму 67 тысяч рублей. В 1852 году на территории училища появилось деревянное здание мастерской для занятий лепкой и модельной работой. В апреле 1855 года вдова игольного мастера Е.В. Шульц продала училищу пустопорожний участок земли площадью 670 квадратных саженей, смежный со зданием училища и выходящий на 2-ю Роту Измайловского полка. Другой пустующий участок площадью 450 кв. саженей, смежный с тем же зданием и выходящий на 3-ю Роту, училищу продала в марте 1857 года купчиха П.С. Зябликова.  По докладу, 9 мая 1857 года, главноуправляющего генерал-адъютанта К.В. Чевкина, последовало Высочайшее повеление принимать в училище лиц не моложе 16 лет, имеющих полное гимназическое образование. Это позволило уменьшить срок обучения с шести до пяти лет, с разделением на два курса – приготовительный (1-й и 2-й классы) и специальный (3 класса, из них последний практический). Из программы обучения были исключены география, история, чистописание, сокращено преподавание русского языка (оставлена лишь русская словесность), грамматика иностранных языков отнесена на внеклассные занятия. В то же время были значительно усилены занятия рисованием и архитектурным черчением, введено изучение строительной механики, увеличено число лекций по строительному искусству и занятия по составлению архитектурных проектов. Повышение уровня подготовки выпускников способствовало высочайше утверждённое 27 июня 1859 года положение «О возведении в звание инженер-архитекторов тех воспитанников, выпущенных на службу, которые окажут отличные познания в строительном искусстве, применённом к путям сообщения, городским и общественным сооружениям». Претендовать на это звание могли воспитанники, выпущенные на службу с чином 12 класса. Выпускники обязаны были представлять проект или данные о постройках. Воспользовались предоставленным правом поначалу немногие, за восемь последующих лет звание иженер-архитектора удостоились лишь 18 человек. В 1865 году вся гражданская строительная часть страны была передана Министерству внутренних дел, а Главное Управление Путей Сообщения и Публичных зданий стало Министерством путей сообщения. Это решение было прямым следствием начавшегося в России начавшегося в России перераспределения прав, обязанностей  и ответственности по строительной, технической и хозяйственной части между государственными органами и Городской управой; законодательно это было закреплено в новом Городовом положении 1870 г. Для заведования строительной и дорожной частью на местах при губернских и уездных правлениях были введены строительные отделы во главе с губернским инженером. При нём состояли губернский архитектор, младшие инженер и архитектор, также техники. В 1864 году при министерстве была учреждена особая комиссия под председательством графа Д.Н. Толстого для решения судьбы Строительного училища. Делопроизводство этой комиссии вёл Евгений Николаевич Кудрявцев, выпускник 1857 года. По результатам его доклада Высочайшим повелением от 23 июля 1865г. Строительное училище было передано в Министерства внутренних дел. Всё делопроизводство, касающееся училища, перешло в Департамент общественных дел при Министерстве. Положенные по штату сотрудники военного звания постепенно заменились гражданскими чинами, преимущественно бывшими нашими воспитанниками. Ввели новую форму одежды, как в гражданских заведениях, ротные командиры и офицеры заменялись воспитателями. Отменили вступительные экзамены по рисунку и черчению, это расширило возможности поступления, но снизило уровень выпускников, установили стипендии. Одновременно повысилась значимость выпускников училища: 10 октября 1866 года высочайше повелено на места губернских инженеров назначать преимущественно инженеров Путей Сообщения и имеющих звание иженер-архитектора. Тем воспитанникам училища, которые окончили курс с чином 12 класса.  30 июня был утверждён серебряный знак  для инженер-архитекторов, он представлял собой увенчанный короной лавровый венок, внутри которого располагалось кольцо с расположенными в нём буквами «ИА». Реформы 60-х годов весьма отразились на образовательной системе, после них посвился новый Устав, утверждённый в 1863 году, как университетский.

 Преобразования, которые я провёл в Строительном училище, продолжил с 1873 года Р.Б. Бернгард, он разработал новое Положение о Строительном училище, 15 марта 1877 г. оно было Высочайше утверждено, а  с 1 августа того же года введено в действие. По новому Положению училище приравнивалось к высшим учебным заведениям.

Юбилей моей полувековой службы, 20 мая 1870 года, был отмечен весьма задушевно, в кругу друзей, сослуживцев и знакомых. Одним из присутствующих, именно законоучителем училища, отцом Михаилом, была высказана справедливая оценка моей многолетней деятельности на посту воспитателя юношества, причём в самых сердечных выражениях. Тогда же была собрана, по подписке, сумма денег, которой в память юбилея, дано было назначение на поддержку бедным учащимся через  известного зодчего и техника тайного советника Карла Яковлевича Маевского, бывшего профессором в Строительном училище. За время моего пребывания во главе этого высшего учебного заведения, при содействии инспектора А.К. Красовского и профессоров: К.К. Коковцева, Э.И. Жибера, Н.А. Беспалова, Гримма, Гедике, К.А. Маевского, строительное училище дало русскому обществу несколько замечательных, по дарованиям и обширным сведениям, зодчих и инженеров, таких как: Д.Д. Соколов, А.Р. Гешвенд, И.С. Китнер, Куроедов, Лукашевич, Султанов, Петцольд, Э.И. Эвальд и другие.

Во внутренних известиях газеты «Русский инвалид» за №112 в 1870 году вышла заметка об этом юбилее, очевидцем которого был её автор, и какую я бы хотел повторить дословно.

«С-ПЕТЕРБУРГ. 20-го мая, в семейно-дружеском кругу, скромно, но знаменательно праздновался юбилей пятидесятилетней службы в офицерских чинах директора Строительного училища, генерал-лейтенанта Андрея Фёдоровича Лишина.

 Родные, друзья, сослуживцы и многие из бывших воспитанников собрались утром в квартиру юбиляра для принесения ему поздравления. После благодарственного молебствия, был поднесён юбиляру серебряный самовар, как эмблема русского домашнего очага, от супруги его, детей, родственников и друзей. Отлично выполненный господином  Сазиковым самовар поставлен на пьедестал. С четырёх  сторон украшенным барельефами, изображающими четыре эпизода из жизни Андрея Фёдоровича: прощание  с кантонистами варшавской школы в 1830 году; спасение утопавшего в Петергофе у пароходной пристани; командование ротой подпрапорщиков и четвёртый, представляющий юбиляра при занятиях во вверенном ему училище.

  Товарищ министра внутренних дел поздравил юбиляра с Высочайшей наградой орденом святого Владимира 2-й степени.

 Депутация от строительного училища, в сопровождении воспитанников, поднесла юбиляру хлеб-соль и изящный альбом с фотографическими снимками более двухсот лиц, воспитывавшихся в училище. Прочитано было письмо от бывших воспитанников варшавской школы, ныне находящихся в разных концах России, но соединившихся в общем чувстве признательности к бывшему своему начальнику – по истечении сорока двух лет. Затем представлен адрес от крестьян-собственников села Нивного, Черниговской губернии, родового имения юбиляра, и прочитаны поздравительные телеграммы отсутствующих родных, друзей и бывших воспитанников строительного училища.

 Тут же, между присутствующими, возникла мысль об основании стипендии имени юбиляра в строительном училище; предложение это было единодушно принято и в короткое время собрана по подписке значительная сумма.

 За обедом, в кругу семейства, друзей, сослуживцев и бывших воспитанников училища, юбиляр провозгласил тост за здравие Государя Императора; потом им были предложены тосты за здоровье высокого покровителя училища, министра внутренних дел, за ближайших помощников своих, профессоров, посвятивших себя на пользу училища, всех бывших под его руководством в продолжении всей его служебной деятельности и тех, которые, вспомнив о нём присылкою телеграмм, вместе с тем вспомнили о родном им училище, где они получили самое дорогое для них достояние – образование.

 При конце обеда, законоучитель училища, протоиерей отец Михаил, предложил тост за здоровье юбиляра и при этом произнёс несколько слов, полных мысли и значения: « Сегодня минуло, полвека от начала государственной службы дорогого нашего юбиляра, многоуважаемого Андрея Фёдоровича. На его долю выпал жребий служить любезному нашему отечеству на одном из труднейших поприщ – на поприще воспитания и образования юношества.

 Так как успех воспитания и образования выражается в жизни не только отдельных личностей, но и целого общества, то и 25 лет послужить с пользою делу общественного воспитания – есть уже заслуга перед обществом; но служить полвека, служить с одинаково неустанною ревностью, служить с живейшим стремлением принести, возможно, большую долю правды и добра – это высокий общественный подвиг, совершить который даётся в удел весьма и весьма немногим. Я имею удовольствие почти четверть века быть сослуживцем Андрея Фёдоровича и могу сказать, что как учившиеся под его руководством, так и учащееся юношество всегда видело и видит в нём пример порядка, трудолюбия, честности, гражданского мужества, благочестия.

 И так, в сей знаменательный день достойнейшего юбиляра, высоко поднимем бокалы и от полноты сердец скажем ему словами поэта: « благодарим тебя за жизнь твою меж нами!»

 Дай Бог нашим честным общественным деятелям доживать до таких отрадных минут».

            Скончался Андрей Фёдорович 6 сентября 1898 года в возрасте 97 лет, 4 месяца от рождения. Панихида состоялась в его квартире на набережной реки Фонтанки, дом № 137, а отпевание в Троицкой Лейб-гвардии Измайловского полка церкви 9 сентября. Из воспоминаний  дальней родственницы Лишиных О.А. Вильерс: « Моя мать любила говорить об одном своём дядюшке, достоинство которого заключалось в том, что он жил бесконечное количество лет. Вся семья ждала его столетнего юбилея как великого почёта. Жена его, урождённая Голицына, скончалась много лет назад. Он уже не мог ходить и к нему приставили человека (Якова Визлина), который не отходил от него ни на шаг. Однажды, когда слуга отлучился на мгновение, старик умудрился подняться из своего кресла, прошёл два шага и тяжело рухнул на пол. Вскоре после этого он скончался».