БАБУШКА ЕКАТЕРИНА КОНСТАНТИНОВНА БРЕШКО-БРЕШКОВСКАЯ О САМОЙ СЕБЕ
(Журнал «Нива», № 22 за 1917 год).
Родилась в 1844 году. Детство и молодость провела в Черниговской губернии и на всю жизнь осталась благодарна родителям своим за доброе и разумное воспитание и обучение. Крепостных людей они жалели, не обижали; все же резкая разница в том, как жили мы, помещики, и как жили крестьяне в избах своих, была так поразительна, что детская душа моя страдала сильно от противоречия действительности с учением Христа. Мать часто читала мне евангелие и биографии великих подвижников правды и любви к человечеству…
Когда я мысленно оборачиваюсь назад, к своей прошлой жизни, я прежде всего вижу себя маленькой пятилетней девчонкой, которая все время страдала и болела сердцем за кого-нибудь: то за кучера, то за горничную, то за работника, то за угнетаемых крестьян (ведь тогда было еще крепостное право). Впечатления народного горя так крепко запали в мою детскую душу, что потом они не покидали меня уже во всю жизнь.
Мне было семнадцать лет, когда в 1861 году крестьян освободили от произвола помещиков, но так плохо наделили землей, что рабочему народу пришлось снова идти в кабалу к богачам. Волнения крестьян вызывали страшные экзекуции; страдания их проходили на моих глазах и усиливали мое стремление служить народу моему, чем только могу, ради облегчения его горькой доли. Ни о каких революционных кружках и организациях в провинции тогда не было слышно, но скоро наступила работа земская, и я приложила к ней свои старания. Десять лет работала, то в школе крестьянской, то в деревне, организовала ссудо-сберегательные кассы, взаимопомощь, артели и организовала крестьян перед выборами в судьи, управу. Дело налаживалось, доверие ко мне крестьян помогало моей работе, но против меня и помощников моих ополчились дворяне, донесли министрам и всю нашу долголетнюю работу, как метлой, смели, закрыли школы и кассы, отдали под надзор всех честных людей в уезде нашем и губернии Черниговской, многих сослали в северные губернии и стали меня преследовать. Я увидела ясно, что правительство Александра II только на словах делало реформы, будто хотело улучшить жизнь населения. На самом же деле правительство зло преследовало всякую попытку помочь рабочему народу выбраться из темноты к свету, подойти к знанию, проявить свои права. Ясно было видно, не только в наших местах, но и по всей России, что правительство боится сознательности народа и старается держать его в рабском бесправии. Это заставило меня искать другой дороги, другого способа работать на пользу дорогого мне народа, и в конце шестидесятых годов я решила отправиться по России искать людей, чтобы с ними вступить на путь борьбы нелегальной, т.е. недозволенной царскими законами.
Больше двух лет скиталась я по России, все искала революционной среды, державшейся очень конспиративно. Но постепенно, переходя от одной работы к другой, прошла я в организацию довольно обширную, решившую проникнуть в народ лично, а не только посредством книг и листовок.
В то время разница между морем крестьян и озерком интеллигенции была так велика, что друг друга они совсем не знали. Кроме того, недоверие крестьян ко всему, что носило облик «господина», было столько глубоко, что не было возможности нести в крестьянскую и рабочую среду идеи свои, оставаясь господином по внешности. Надо было преобразиться с ног до головы, надо было казаться настоящим простолюдином.
Оделась я в крестьянскую одежду, захватила котомку, палку и пошла бродить. Хотя и недолго ходила – всего лишь одно лето, но мне удалось повидать много деревень, и нигде я не встречала недоверия. Крестьяне охотно слушали слова мои и моих товарищей. Мы говорили им, что земля не должна быть в руках отдельных людей, что ее надо объявить всенародной, принадлежащей всему народу, всем тем, кто хочет на ней трудиться. Не должно быть такого порядка, когда землю продают, закладывают, покупают, сдают в аренду, собирают в одних руках тысячи десятин, а рядом люди голодают от того, что им негде приложить свои силы. Крестьяне соглашались с нами и тоже говорили, что земля должна принадлежать только тем, кто на ней трудится, кто ее обрабатывает.
Мы говорили также, что помещики угнетают народ, что они забрали все государство в свои руки, что чиновничество держит руку помещиков и мешает народу жить свободной жизнью. И в этом вопросе крестьяне тоже соглашались с нами.
Об одном только нам трудно было говорить – это о царе. Мы старались объяснить крестьянам, что царь заодно с помещиками и чиновниками, что он-то как раз и является главным угнетателем народа. Но крестьяне не хотели этому верить. Они тогда настолько далеки были от государственной жизни, ничего не читали (ведь безграмотные все были) и ничего не знали, что им и в голову не приходило, сколько зла принесла России царская форма правления. Крестьяне верили царю, они были убеждены, что царь, - это добрый хозяин всей земли русской, который содержит войско для защиты от врагов, а крестьяне должны обрабатывать землю, платить ему подати на содержание войска. Они думали, что царь любит свой народ и заботится о нем, а если порой чиновник притесняет народ, так это оттого, что он царя обманул. А если царь всю правду узнает, то он чиновников прогонит и опять будет для народа, как родной отец…
Я ходила по деревням не одна. Три тысячи человек молодежи пошли в это же время в народ, рассыпавшись по 36 губерниям России, и все мы говорили народу об одном и том же, все мы старались пробудить народ к хорошей свободной жизни. Однако скоро правительство узнало о нашей деятельности, и многих начали арестовывать, сажать по тюрьмам, ссылать в каторгу и в Сибирь.
Меня арестовали совершенно случайно в 1874 году. Я ходила по Киевской, Подольской, Черниговской и Херсонской губерниям и имела при себе в котомке подробные карты этих местностей, чтобы знать, куда идти, и лишними расспросами не навлекать на себя подозрений. Когда я останавливалась в деревенских избах, никто из крестьян не заглядывал в мою сумку, и таким образом никто не мог догадаться, кто я такая.
Но вот однажды, когда я остановилась в селе Тульчине, Подольской губернии, работница того крестьянина, который приютил меня, заглянула в мою сумку и нашла там карты, по которым я узнавала местность.
Для человека неграмотного всякая печатная бумага представляется редкостью (а в те времена особенно). Само собой понятно, что работница была поражена своим открытием. В тот же день она ходила на работу к становому приставу на огород и все там рассказала.
Становой всполошился и помчался искать меня.
А я в это время, ничего не подозревая, шла с базара, купив пару яблок, кусок сала, хлеб.
Вдруг скачет становой в коляске, кричит:
- Садись в коляску!
Ну, я уж поняла, в чем дело, - сажусь, молчу.
Приехали в избу.
- Где вещи этой женщины?
А хозяин отвечает:
- Вещей у нее нет, а вот котомка есть.
- Давай сюда котомку.
Взяли котомку, а там карты лежат, прокламации. Ну, значит, кончено мое дело.
Становой неопытный был, простоватый, развернул прокламации, и давай их вслух читать при всех.
А крестьяне, прослушав, и говорят:
- Вот это настоящие слова. Все правда написана. Это та самая правда, которую дворяне от нас спрятали.
Тут подъехал следователь, и начали они вдвоем опять эту прокламацию вслух читать. А тут набралось крестьян множество, и под окнами стоят, слушают. Наизусть мою прокламацию выучили.
Дали знать исправнику. Приехал он, сразу сообразил, в чем дело, и отправили меня в тюрьму.
В то время женщина-пропагандистка была чем-то неслыханным и невиданным. Из страха перед таким явлением, смотритель Брацлавской тюрьмы счел нужным сразу же посадить меня в темный карцер и надеть мне ручные кандалы. Прошел месяц в скитаниях по уездным тюрьмам, когда явились жандармы, выхватили меня из рук полиции и потащили сначала в Киевское заточение, потом в Московское и наконец в Питерское, где нас и судили, продержав до суда по четыре года в одиночках. Заточение было серьезное. Из трехсот подсудимых, оставленных для суда, выжило только 193,
...Я была уже на поселении, за Байкалом, в Баргузине, когда с тремя товарищами-мужчинами двинулась в гористую тайгу с ее тысячами препятствий и опасностей. Николай Сергеевич Тютчев описал вкратце наш рискованный побег, кончившийся поимкой нас, блуждающих по неведомым пропастям и скалам. Меня, как бывшую каторжанку, присудили к 4 годам каторги и 40 плетям, которых однако применить не решились, «чтобы не возбудить против администрации политических ссыльных», как было сказано в бумаге военного губернатора Забайкалья.
Пришлось отправиться в 1882 году, после годового тюремного заключения, на вторую каторгу, все на те же Карийские прииски, тогда усеянные тюрьмами для уголовных и политических. И те и другие гибли там от цынги, тифа, чахотки без конца, уголовные же в большем числе, так как с ними начальство совсем не считалось и держало их в самых позорных условиях.
Для меня же вторичный приезд в Кару был скорее праздником. В первый приезд не было женщин-каторжанок, кроме меня, еще не вошло в моду ссылать в рудники и женщин; теперь же я застала 16-18 подруг (старых и новых знакомых) и всю вторичную каторгу провела в обществе, лучшем в мире.
Заводские работы считались 8 месяцев за год, и срок мой пролетел незаметно. Одно было тяжело, это – видеть, как более слабые здоровьем постепенно хирели и верными шагами приближались к могиле, в самом расцвете жизни своей.
В 1885 году я снова на поселении в Забайкалье, в мертвом городе Селенгинске, где прожила восемь самых грустных лет моей жизни. Голая степь, заколоченные домики и неустанная слежка полицейская стали моим уделом. Мне не давали ни крестьянства ни тем более паспорта по Сибири. А сердце горело страстным желанием бежать, восстановить борьбу с одичалым от злобы врагом и мстить за невинно погибшие лучшие силы, - дочерей и сыновей нашей родины. Искала, старалась, боролась с препятствиями – все напрасно. Степь Забайкальская, безбрежная степь Монгольская, а на севере Байкал неприступный стояли суровыми союзниками той стражи, которой власти окружали меня. Ни железной дороги, ни пароходства не было еще. Вот здесь, в Селенгинске мертвом, томилась я целых восемь лет… Я заполняла свое время работой ради денег, чтобы послать свой заработок в темные тюрьмы, в снежные пустыни, голодным, забытым товарищам; я читала, училась, чтобы знать, как жило и как живет человечество, чтобы судить о том, насколько близка и насколько далека возможность увидеть его преобразовавшимся в то «разумное существо», с которым жить не опасно, а весело…
В 1890 году, пробыв четыре года в звании крестьянки, я наконец получила паспорт по всей Сибири и в тот же день выехала из душившего меня места, чтобы в ожидании конца срока подвигаться постепенно к границе России…
В 1896 году, в сентябре, я вернулась в Россию, я застала там немало студентов и курсисток, с которыми в Сибири твердила о теории и возрождении старых лозунгов… Марксизм быстро охватывал умы молодежи, на старых борцов смотрели, как на отжившую силу…
В 1903 году партия (социалистов-революционеров) потерпела большой разгром. Аресты и обыски лишили ее многих видных работников, лишили лучших типографий и складов литературы. Необходимо было пополнить все это. В это же время деятельность партии выросла и укрепилась за границей, благодаря нашим талантливым и ревностным эмигрантам, напрягавшим все свои силы на издание партийных органов («Вестник революции», «Революция России») и книг и брошюр для народа…
С целью звать эту молодежь на непосредственное дело у себя дома, в России, я впервые отправилась за границу. В мае 1903 года села в Одессе на пароход и, в сопровождении опытного контрабандиста-интеллигента, через Румынию, Венгрию, Вену приехала в Швейцарию, в Женеву, где сгруппировался центр работников партии, живших разбросанно в Париже, Лондоне и Швейцарии. В этом съезде вплотную примкнули к нам старые борцы семидесятых годов: Леонид Шишко, Феликс Волховской, Егор Лазарев, Николай Чайковский…Эта работа, работа направления сил юной России, взяла у меня два года времени. Правда, я успела побывать и в Америке. Оттуда выслала немало денег на расходы партии, главным образом на литературу, перевозка которой в Россию стоила очень дорого. В Соединенных Штатах приобрела я много друзей верных, преданных на всю жизнь. Они доказали это, осыпая меня своим вниманием ко всем моим нуждам все годы моей последней ссылки и тюрьмы, и от 1907 и до 1917 г. ни на одну неделю не переставали заботиться обо мне.
Услышав удары открытой борьбы 1905 года, я снова перешла границу, обратно на родину, но на этот раз я ее перебежала пешком, в сопровождении двух контрабандистов (интеллигента и крестьянина) и вместе с товарищем-другом, несшим запас динамита…
Я была арестована в городе Самаре в 1907 году, и опять же в сентябре месяце.
Два года и девять месяцев, что продержали меня в Петропавловской крепости, не о смерти думала я, а о том времени, когда Россия после неизбежной второй революции, победоносной и торжественной, возьмется за работу строительную и в несколько лет преобразит нашу обездоленную страну, наш еле грамотный народ в образцовое государство, могущее служить примером всем другим народам, как по культуре, так и по своему социальному благоденствию…
Я сознавала себя еще способной работать с народом и для народа, и мне было досадно терять время на поселении, в глуши Сибирской тайги. Я снова собралась бежать, и снова побег не удался. Всего часа два-три отделяли меня от цели, от верного пристанища, и было досадно, проскакав зимою тысячу верст, очутиться в руках врагов своих…
Ни долгое сидение в тюрьме, ни ссылка в Якутск не омрачили духа моего. «Переживу, - говорил внутренний голос, - все переживу и доживу до светлых дней свободы».
Из Якутска перевели в Иркутск и восстановили здесь все преследования и гонения, какими наполняли ссылку мою в Киренске. Здесь же я сильно заболела и видела, как врачи заботливо скрывали от меня опасность моей болезни. А мне было странно, что могли думать о роковом исходе, когда на душе у меня была полная уверенность в том, что время все приближает меня к развязке иного свойства, к торжеству революции.
Чем дольше длилась война, чем ужаснее были ее последствия, чем ярче выявлялась подлость правительства, тем яснее была неизбежность прозрения демократий всех стран, тем ближе стояла и наша революция…
Четвертого марта пришла депеша ко мне в Минусинск, возвестившая мне свободу. В тот же день я была в дороге к Ачинску, первому пункту железной дороги. От Ачинска началось мое непрерывное общение с солдатами, крестьянами, рабочими, железнодорожными служащими, учащимися и полчищами дорогих мне женщин, несущих все тяжести внутренней, а теперь и тыловой жизни великого государства.
Сегодня, 20-го апреля 1917 года, мой вагон везет меня в Москву и дальше. Когда остановится мое движение по великой стране – я не знаю. Очень может быть, что пророчество старого друга-каракозовца оправдается: «суждено тебе умереть в походах твоих».
Если и так, да будет благословен мой народ, давший мне возможность и силы работать с ним и для него.
20-го апреля 1917 г. Вагон Сиб. ж. д.
Источник:http://fotki.yandex.ru/users/rolmts/view/29751/?page=1
