Библиографические источники мистических знаний поэта
50-60-е годы для А.К. Толстого обусловлены глубочайшим влиянием не только мистических и оккультных книг, но и влиянием Софьи Андреевны, ставшей его официальной женой только в 1863 году. Эти влияния привели к усиленным размышлениям духовного характера, протекавшим изначально в русле православия.
К осени 1858 года поэт и С. А. Миллер переселяются в Погорельцы недалеко от Петербурга, где среди всего прочего находят "множество очень старинных книг о магии". Толстой сообщает: "Из флигеля, в котором они были, мы переносим их в спальную Софьи Андреевны, где они покроют все стены. Столько же книг, и, кроме того, древние рукописи есть и в Красном Рогу, отсюда 120 верст, но я не решился их выписать, потому не знаю, уместятся ли".
Биограф Толстого А. Лиронделль (Париж, 1912 г.) собрал любопытный материал, относящийся к занятиям графа оккультными и метапсихическими явлениями. В начале шестидесятых годов А.Толстой изучал Сведенборга, Ван Гельмонта,
- "Магнетическую магию" Каанье, в которой рассказывается о магических зеркалах, талисманах, элевациях, заклинаниях, заговорах, колдовстве;
- "Естественную магию" Д. Поте, посвященную явлениям сомнамбулизма, магнетизма, сновидений, галлюцинаций, видений, материализаций и т.д. ;
- "Историю магии" и "Догмат и ритуал высшей магии" Элифаса Леви с чертежами, текстами заклинаний и вызовов, треугольниками, пентаграммами и тетраграммами, - "Пневматологию" Эд де Мирвиль, содержащую учение о магнитических голосах, летающих столах и самовозжигающихся огнях.
Князь Дмитрий Цертелев, родственник со стороны жены Алексея Толстого, писал в 1900 г.: "Толстой интересовался магией, и непосредственный отголосок магических книг, а не влияние Гёте слышится в этих стихах...". О том же писал Маркевичу и сам Толстой: "Для ясности нам надо было бы вместе почитать Парацельса, Генриха Кунрата, Ван Гельмонта, доктора Теста, Дю Поте или еще кого-нибудь из магнетистов".
В окружении Толстого, кроме того, отдал, дань таким увлечениям М. Н. Лонгинов, цензор и "поэт не для дам", автор книги "Новиков и московские мартинисты" (М., 1867). А. С. Уваров, историк и археолог, внук гр. Ал. К. Разумовского, как и Толстой, и старинный приятель поэта, унаследовал часть оккультной библиотеки деда и даже приумножил ее.
"Каталог библиотеки графа Алексея Уварова [...] включает следующие группы сочинений:
- а) Теософия, около 200 наименований,
- б) Масонство, около 300 наименований,
- в) Алхимия, около 1000 наименований,
- г) Розенкрейцерство, около 60 наименований,
- д) Оккультизм и др. течения, около 240 наименований" (1).Заметим, что собрание Толстого было больше - недаром с ним работал после Британского музея Вл. Соловьев. Еще один приятель Толстого, М. Ю. Виельгорский – владелец "великолепной коллекции [...] с большим количеством первых розенкрейцеровских изданий"...
А.К. Толстой один из самых сильных мастеров ужаса в русской литературе
Следует объяснить вполне, на наш взгляд, ориентация Толстого на ужасное в литературе вполне органична и истоки её прежде всего в детстве, в воспитании и в самой атмосфере Черниговской земли, перенасыщенной мистикой, как и во всей Украине. Страсть к природе у Толстого несомненна, чему свидетельством и тексты его, и образ жизни.
Литературный дебют – повесть "Упырь" (1841). Здесь интересно рассмотреть несколько символов и сюжетов, связанных с этой повестью, которые имели непосредственное продолжение не только в личной судьбе Толстого, но и в литературной мифологии "серебряного века"... Здесь, помимо "Упыря", нужно вспомнить его французские (т.е. написанные на французском языке) повести "Семья вурдалака" и "Встреча через триста лет", а также отрывок "Амена" – все они написаны в 1840-е годы.
Повесть эта написана по канонам "романа ужасов". Название ее, как и в случае с "Черной курицей", не оригинально. Ещё в 1828 году 20-летний П. В. Киреевский издал отдельной книгой перевод повести Дж. Полидори (приписанной Байрону) "Вампир".
В повести "Упырь" два пейзажа определяют содержание – пейзаж Италии, в которой Толстой впервые побывал 13-летним мальчиком ("по возвращении в Россию я впал в настоящую тоску по родине – по Италии, в какое-то отчаянье, отказываясь от пищи и рыдая по ночам, когда сны уносили меня в мой потерянный рай" (2)), и пейзаж, отчасти напоминающий имение деда А. К. Толстого – графа Алексея Разумовского – Баклань (в повести – это имение упыря-бригадирши Сугробиной).
Пейзажи Баклани и Италии были для поэта наполнены воспоминаниями о прошлом – таком, ностальгия по которому не проходила у него всю жизнь.
Можно предположить несколько источников, к которым возводится демонология "Упыря" и французских повестей Толстого. Это, конечно, украинские повести Гоголя и, указанная самим Толстым, книга аббата Огюстена Кальме (1672-1757) "Рассуждения о явлении ангелов, демонов и духов и о приведениях и вампирах в Венгрии, Богемии, Моравии и Силезии" (1746 г., русское издание – 1867 г.).
Тема вампира – в женском обличии – вновь возникает у Толстого в 1867 году, когда он перевел "Коринфскую невесту" Гёте:
Полночь бьет – и взор доселе хладный
Заблистал, лицо оживлено,
И уста бесцветные пьют жадно
С темной кровью схожее вино...Еще один образ из "Упыря" – оживающий портрет – через 30 лет он дал повод к написанию поэмы "Портрет", законченной в 1873 г.
Тема маски
И еще один образ из повести "Упырь" весьма важен и интересен. Это существо, которое распоряжается балом-шабашем в итальянском "чертовом доме", который "построен на том самом месте, где некогда находился языческий храм, посвященный Гекате и ламиям", а потом руководит жертвоприношением в доме бригадирши Сугробиной. "...Заметил я одного человека в домино и маске, который ни на кого не обращал внимания, но которому все давали место. [...] к нам подлетел красивый попугай и, сев ко мне на плечо, проговорил гнусливым голосом: "Дуррак, дуррак! Ты не знаешь, кто этот человек? Это наш настоящий хозяин..." [...] человек в домино и маске подошел к Венере и, вынув из-под полы большой бич, начал немилосердно ее хлестать [...] из-под черной маски сверкнули на меня невыразимым блеском маленькие белые глаза, и взгляд этот меня пронзил как электрический удар. В одну секунду все боги, богини и нимфы исчезли" (вспомним М. Булгакова…).
Домино и маска – принадлежности Арлекина. У этого персонажа много эзотерической символики. Арлекин – образ некой метафизической маски. В начале ХХ века Арлекин – одна из ключевых фигур в мифологии А. А. Блока ("Балаганчик", 1906 г.) и Андрея Белого ("Арлекиниада", 1906 г.): ключевая для одного года и связанная с маской и с образом Незнакомки.
В повести Толстого он повелитель всякой нежити (в том числе и кукол), что восходит к довольно редкому толкованию образа: "Любопытно отметить, что итальянское слово "Арлекино" происходит от старофранцузского "Эллекен"... (Из Стефанова: "Эллекен – предводитель "адской охоты", неистовый демон бурь и гроз".)
Но у Толстого этот персонаж безымянный, что не случайно, и идет от русского народного взгляда на замаскировавшегося – "он кувыркается, носится безымянным пугалом" (3).
Согласно русским поверьям, "надевший маску уподобляется черту", "в рогожу одеться – от людей (от Бога) отречься", надевший маску на Святки должен очиститься в святой воде. "Переряживание в целом расценивалось как основание для контакта с нечеловеческим миром". Маска "напоминает куклу, которая часто понимается как место возможного обитания нечистиков".
Интересно ещё одно сравнение. Один из персонажей алхимического романа Г. Майринка "Ангел Западного окна" (1927) – русский "магистр" Маскe-Липoтин. Он так говорит о себе: "Я, почтеннейший, ни на чьей стороне, так как я... мой Бог... я всего лишь... Маскe и всегда помогаю сильнейшему".
Это позиция "магического посредника", который появляется у Толстого в драме "Дон Жуан" (1859-1860) в образе статуи Командора и зовется
"...жизненный агент, алхимиков азот,
Незримое астральное течень"В связи с понятием "маска" уместно обратить внимание ещё на одно жизненно важное обстоятельство для графа Толстого. Начало приключения с маской находим в одном из самых известных стихотворений А. К. Толстого "Средь шумного бала". В январе 1851 года именно таким образом в жизни Толстого появляется любовь всей его жизни – Софья Андреевна Миллер, урождённая Бахметьева.
Итак, судьба даёт Алексею Толстому свою "Софию Премудрость Божью", но какую? Вот мнение женщины. З. Н. Гиппиус писала в своих мемуарах: "Жена гр. Алексея Толстого, изящно-некрасивая, под черным покрывалом, как вдовствующая императрица, улыбается тем, кого ей представляют... Мне подумалось: а ведь это ей написано:
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты...Все ли знают, что бал этот – маскарад, "тайна" – просто маска и покрывала она редко-некрасивые черты лица?
Люблю ли тебя - я не знаю,
Но кажется мне, что люблю..."Какая магия в этом стихотворении! И какое волшебство – душа человеческая! Не видал лица – и лишь "казалось", что любит. Увидал – такое некрасивое (в молодости она была еще некрасивее) – и вот – уже наверное знает, что любит"(4).
Зинаида Гиппиус – фигура, связующая отчасти поколение Толстого и декадентов "серебряного века". Она угадывает некий "поэтический подвох", о котором писал в 1888 г. в частном письме философ К. Н. Леонтьев, знакомый гр. Толстого: "Отчего это у этих поэтов на бумаге так мало поэзии в жизни? ... Изо всех других только у Алексея Толстого, потому ли, что он был богатый барин, потому ли, что Софья Андреевна имела в себе нечто сатанинское, не знаю, но была"(5). И это лишь "художественная метафора" далеко не простых отношений поэта с женой... А относительно "магического посредника", символизируемого маской, имеет значение то, что Толстой в переписке называл жену Эгерией, т.е. нимфой-наставницей.
Но приключение с маской имело свое продолжение. Философ Владимир Соловьев какое-то время входил в окружение графини Толстой и до конца дней своих был влюблен в племянницу ее, Софью Петровну Хитрово. Об особенностях его интереса к семье и связям А. К. Толстого мы поговорим ниже, но вот что любопытно: как вспоминает о Соловьеве К. М. Ельцова: "К концу его жизни... он вдруг влюбился до потери головы в женщину в маске, подошедшую к нему и уколовшую булавкой ему руку...". Между прочим, в год смерти (1900) В. С. Соловьев переиздал со своим предисловием напрочь к тому времени забытого "Упыря"...
Б. А. Садовской обращал внимание на особый мистический характер постоянной ностальгии поэта по прошлому. Здесь уже приводились слова о том, что "от вечных полетов в запредельное – все равно, будущее или прошлое – дух человеческий как бы невидимо истончается, становится прикосновен мирам иным".
Эта духовная направленность Толстого находит себе объяснение в идее "вечного возвращения", относимой в начале нашего века к оккультной сфере. "Есть два стихотворения на эту тему, – писал о "вечном возвращении" известный русский оккультист, ученик Г. И. Гурджиева П. Д. Успенский, перебравшийся после революции в Англию. – Первое написано Алексеем Толстым: "По гребле неровной и тесной".
Далее Успенский говорит о связи Толстого с европейскими оккультными кружками и заключает: "Возможно, он имел определенные знания об идее вечного возвращения". Упомянутое стихотворение относится к 1840-м годам, времени написания "Упыря".
Интересно отношение русских писателей середины XIX в. к оккультизму. Толстой писал: "Что же касается астральной силы (алхимического азота), воплощенной в статуе-призраке, то Тургенев, которому я читал поэму в Париже, прекрасно понял мою мысль, и его замечания касались других сторон драмы, но не этой". И. С. Тургенев действительно занимался оккультизмом, и занятия эти нашли отражение в его текстах, чему была посвящена работа философа В.Н. Ильина "Оккультизм Тургенева", напечатанная в парижском журнале "Возрождение" (№134, 135) в 1963 г.
В окружении Толстого, кроме того, отдал, дань таким увлечениям М. Н. Лонгинов, цензор и "поэт не для дам", автор книги "Новиков и московские мартинисты" (М., 1867). А. С. Уваров, историк и археолог, внук гр. Ал. К. Разумовского, как и Толстой, и старинный приятель поэта, унаследовал часть оккультной библиотеки деда и даже приумножил ее.
Спиритизм
Литературный мир Европы середины XIX века был весьма склонен к разного рода мистическим опытам. А. К. Толстой был современником Жерара де Нерваля и Шарля Бодлера, Поля Верлена и Артюра Рембо – отдавших дань таинственным наукам первых символистов. В один год с Толстым умер Элифас Леви (Альфонс Луи Констан), своими книгами положивший начало "оккультному ренессансу" в Европе. Этот же год – дата основания "Теософского общества" Е. П. Блаватской. В Англии под знамена "чистого искусства", которые в России отстаивал Толстой, встали художники и литераторы "Прерафаэлитского братства". Одной из основных тем творчества для них был мир таинственного, вечная женственность в темных и светлых ее аспектах, средневековые легенды... В какой мере, учитывая известный интернационализм салонов, все это коснулось Толстого – можно только гадать. Но, тем не менее, одно общество явно интересовало поэта – это общество спиритов.
Спиритизм начал свою историю в 1848 г., когда семья Фокс в Америке открыла у себя способность общаться с духами. Для Англии и Европы это явление было связано прежде всего с именем шотландского медиума Даниэла Дугласа Юма (Хьюма, как более правильно писал это имя Толстой).
Как замечает его биограф Вильсон, Юм "один из немногих медиумов, не уличенный в обмане. Он триумфально выдержал все проверки". В 1856 году, странствуя по Италии, Юм едва не лишился своего дара, но, приняв католичество, сохранил способность общаться с духами. Тогда же Юм был принят при дворе Наполеона III. В 1858 г. он вместе с А. Дюма приехал в Россию. Дело в том, что первым браком он был женат на русской аристократке Кушелевой, умершей в 1862 г. Второй брак Юм заключил также с русской – Юлией Михайловной Бутлеровой, сестрой знаменитого химика А. М. Бутлерова, бывшего, к тому же, виднейшим спиритом. (С этим забавно сочетается "химическая родня" А. А. Блока - Бекетовы и Менделеевы.) Юм давал сеансы по всему Петербургу и был принят при Дворе.
Анна Федоровна Тютчева, фрейлина, писала в своем дневнике в заметке от 10 июля 1858 г. о приезде Юма-"столовращателя" и перечислила присутствовавших на сеансе в большом дворце двенадцати лиц: императора, императрицы, императрицы-матери, великого князя Константина, наследного принца Вюртембергского, графа Адлерберга, Алексея Толстого, Алексея Бобринского, Александры Долгорукой и себя.
Толстой сдружился с Юмом, и, вероятно, дружба эта была связана с мистическими переживаниями обоих, поскольку медиумизм Толстого известен из мемуарной литературы. Толстой вместо с Алексеем Бобринским были на свадьбе у Юма шаферами.
Эпизод
"Дело было в Лондоне. Наш знаменитый поэт и драматург в компании Боткина (старшего брата известного доктора, приятеля Тургенева и многих других литераторов того времени) посетил знаменитого медиума Дэниела Дангласа Юма. Возможно, входил он к нему с внутренней недоверчивой улыбкой, но, вернувшись домой, тут же принялся писать письмо в Россию неустановленному адресату (возможно, женского пола): "Два часа ночи. Я только что вернулся от Юма и, несмотря на огорчение, которое причиняет мне наша разлука, я не жалею о своем путешествии в Лондон, так как сеанс был поразительный. В. П. Боткин уверовал, хочет завтра запереться, не выходить целый день, чтобы обдумать все, что видел..." Далее Толстой рассказывает обо всех чудесах, которые им представил медиум, и о том, что более всего поразило его: Хьюм летал! "Юм был поднят в воздух, и я щупал его ноги, пока он летал над нашими головами". На этом знакомство графа и "полуграфа" не кончилось. Должно быть, взаимная приязнь перешла в нечто, похожее на дружбу, потому что во время своего приезда в Россию Хьюм даже погостил, какое-то время в имении Толстых Пустыньке. И даже оставил об этом весьма характерное свидетельство. Несколько лет спустя одна иностранка, то ли француженка, то ли англичанка, также провела несколько месяцев в Пустыньке. Гостью очень заинтересовали замеченные ею на потолке высокой залы деревенского дома несколько написанных карандашом слов. Что за фантазия, – подумалось ей, – приставлять лестницу, писать, затем – что все это означает? Любопытство ее так разыгралось, что она решилась наконец спросить графиню, как и кем было это сделано. "Юмом, – ответила Софья Андреевна, – когда он гостил у нас. Юм поднялся кверху и стал летать по комнате над нашими головами, потом спустился, взял со стола карандаш и, поднявшись до потолка, написал нам на память эти несколько слов".
"Дон Жуан"
Памятником этой перемены – от православия к "духовной прелести" - служит драматическая поэма "Дон Жуан", написанная в 1859-1860 гг.
В письме Маркевичу из Парижа от 20 марта 1860 г. Толстой говорил о работе над "Князем Серебряным" и одновременно – о "Дон Жуане": "Драма будет посвящена памяти Моцарта и Гофмана, который первым увидел в Дон Жуане искателя идеала, а не просто гуляку". Само имя Гофмана уже настраивало на нечто таинственное. Далее поэт перечисляет персонажей драмы, среди которых "нечто вроде хора, состоящего из сатаны и ангелов".
Несколько моментов обращают на себя внимание в связи с этой поэмой. Во-первых, безусловная важность ее для автора: он просил Б. М. Маркевича прочесть ее при дворе, сам читал ее Н. М. Каткову и И. С. Аксакову, И. С. Тургеневу, упорно отстаивал "Дон Жуана" от нападок "дружественной критики". Вместе с этим при первой публикации поэмы в "Русском вестнике" (1862) несколько раз в письмах указывал: "Повторяю мою просьбу и условие не печатать "Дон Жуана", если цензура вздумает его марать". А в Полном собрании сочинений, вышедшем в 1876 г., он успел подготовить к печати лишь первый том, и в его составе – "Дон Жуана". Итак, безусловна важность этой вещи для автора ее.
Образ командора из поэмы "Дон Жуан". Толстой так объяснял Маркевичу смысл этой фигуры: "Эта статуя ни есть каменное изваяние, ни дух командора. Это – астральная сила, исполнительница решений, сила, служащая равно и добру и злу и уравновешиваемая противоречиями между волей сатаны и волей ангелов [которые у Толстого именуются по-спиритски "духами"] ..., кабалистическая идея, встречающаяся во всех трудах по герметике, а в наши дни незримо возникающая вновь в каждом изъявлении нашей воли, зримо же – в каждом явлении магнетического и магического свойства". Относительно "наших дней" следует сказать вот что: в 1856 г. в Париже вышла книга Элифаса Леви "Ритуал трансцендентальной магии", одна из глав которой, посвященная духовидчеству, называется "Медиум и посредник". В ней есть такие строки: "Великий Магический Посредник – двойной поток света, живой звездный огонь земли... И действительным является также то, что это слепая сила, которую души должны преодолеть, если они освободятся от уз земли; то есть если только их воля не сможет освободить их от этого рокового притяжения, они будут поглощены потоком силы, которая произвела их, и вернутся в центральный вечный огонь [куда у Толстого проваливается, в конце концов, сама статуя]. ... Великий Посредник или естественный посредник человеческого всемогущества не может быть побежден или управляем сверхъестественным посредником, который является освобожденной волей... Точка опоры мага - это интеллектуальный кубический камень, Философский Камень Азота – учение об абсолютном смысле и всеобщей гармонии вследствие притяжения противоположностей".
Возвращаясь к "Дон Жуану", надо сказать, что, как кажется, термины "жизненный агент", "алхимиков азот", скорее всего, не имели для Толстого и его современников большого отношения к традиционным алхимическим понятиям с теми же названиями. Это – производные оккультной моды середины XIX века, представляющей собою, наряду со спиритизмом или теософией, обратную сторону научного и философского позитивизма. Ряд идей нового времени: прогресс, объективное научное знание, законы развития природы, даже материализм, социализм и политэкономия – примеряли на себя оккультный наряд в пору своего становления. Однако в числе синонимов, применявшихся традиционной алхимией к "азоту", было и "женское начало". "Вечная женственность" – второй сюжет, который интересует нас в связи с драмой "Дон Жуан".
Это понимание любви как явления более высокого порядка, чем обыкновенная "земная" влюбленность, было свойственно и Блоку. К образам толстовской драмы исследовательница Н. П. Колосова возводит блоковские "Шаги командора", а в Гаэтане из пьесы "Роза и крест" видит отображение роковой статуи. Кроме того, она отмечает: "Линия связи А.К. Толстой – В.С. Соловьев – Блок выявляется отчетливо, если анализировать ее в обратном порядке, начиная с Блока. Огромное влияние, которое оказала поэзия Вл. Соловьева на Блока, сомнению не подвергается.
Неоконченная поэма "Алхимик" (1867 год). Имя её героя говорит само за себя – Раймон Люллий.
Философ, богослов, миссионер и крупнейший писатель средневековой Каталонии, Люль (по-латински – Раймунд Луллий) был выходцем с Майорки, учился во Франции, объездил Европу и Северную Африку и оставил около двухсот произведений, среди которых получившая популярность на континенте "Книга о рыцарском Ордене" (1275), роман "Бланкерна" (опубл. в 1505 г.), стихи и большой трактат "Великое искусство" ("Ars magna", опубл. в 1480 г.). Последний представлял собой свод средневековых знаний, но включал также опыт по приведению в систему всевозможных понятий и моделированию логических операций посредством "логической машины". В частных и монастырских библиотеках, архивах и собраниях рукописных книг крупнейших библиотек России обнаружилось несколько десятков списков конца XVII-XVIII веков, имеющих прямое отношение к "Великому искусству". Вопрос был в том, переложения ли это самого трактата или труда какого-то из комментаторов Люля и чьему перу они принадлежат (об этом см. в настоящем указателе), но сам факт связи этих списков с трактатом Люля не вызывал сомнений.
"Великая и предивная наука Богом преосвященного учителя Раймунда Люллия" назывался полный вариант этого сочинения, и, как выяснил современный исследователь по пометам читателей и владельцев многочисленных списков, "Великой наукой" интересовались люди "неученые": крестьяне и купцы.
Все известные нам владельцы рукописей "Великой науки" принадлежат к "третьему сословию" русского общества XVIII в. Но, по крайней мере, один родовитый владелец "Великой науки" нам известен. Это Александр Федорович Лабзин (1766-1825) – московский дворянин, переводчик и издатель мистической литературы, основатель и автор религиозно-нравственного журнала "Сионский вестник", кавалер ордена Св. Владимира (награжден за издание духовных книг на "отечественном языке"), угодивший на склоне дней в ссылку. Он сам вспоминает об этой рукописной книге в предисловии к изданию Якова Бёме и добавляет, что "на нынешнем нашем языке нет еще ничего переведенного или напечатанного из Раймунда Люллия".
Личность и судьба ученого миссионера с Майорки давали почву для легенд. Так Люль стал алхимиком, автором сочинений, которых не писал. Любопытно, что и этот Луллий – герой преданий – попал в русскую литературу. Во времена А. К. Толстого "на нынешнем нашем языке" все еще не было "ничего напечатанного из Раймунда Люллия".
Поэма "Дракон" – её Даниил Андреев называет "первой в русской литературе попыткой нарисовать облик и выяснить метаисторическую роль демонических существ…". В этой поэме, по словам Тургенева (в некрологе Толстому), автор "достигает почти Дантовской образности и силы". Действительно, в стихах строго выдержан стиль Данте – терцины ( aba bcb cdc ded … sts t )… Эту строфическую форму в мировую поэзию вёл Данте. Среди подражаний в России можно назвать пушкинское стихотворение "В начале жизни школу помню я…" (1830), "Змей поезда" В. Хлебникова (1910), многие стихи Вяч. Иванова и В. Я. Брюсова.
Поначалу Толстой собирался мистифицировать читателей, уверяя. Что его поэма – перевод с древнеитальянского, но затем решил выступить просто как стилизатор по итальянскую старину. Явно проступают дантовские мотивы и стилистические фигуры. "Чудовищно" убедительно и достоверно изображён дракон, появление которого трактуется рыцарь и его подручным (подмастерьем) как знамение, предвестие страшных бед, постигших Италию и связанных с германским владычеством: "Призвали в край германского дракона!"
Поэма "Поток-богатырь". Несколько наблюдений – главный герой переносится из Владимирского Киева XII века сначала в Москву XVI века, затем Петербург XIX-го (вспомним посещение Москвы булгаковским Воландом). Его сравнение эмансипированных дамочек, препарирующих труп, с хорошо ему знакомыми ведьмами... Затем беседа с аптекарем, который доказывает, что души нет, а одна только плоть, и что, если впрямь существует господь, то он только есть вид кислорода).
"Пиноккио" - сказка о поиске Царства Божия на Земле, а точнее в стране Дураков.
Толстой и Вл. Соловьев ("Рыцарь-монах", как назвал его А. Блок)
В случае соединения судьбы Соловьева с Толстым можно наблюдать явление вполне в духе "серебряного века" – двойничество: личностное, творческое, мистическое, наконец.
А. А. Салтыков, знавший лично Соловьева и семью Толстого, вспоминал в 1934 г.: "Соловьев в чем-то личном, неповторимо единственном, странно и жутко сходствует с Ал. Толстым, точно с двойником своим "нездешним". Однажды Соловьев читал в моем присутствии у С. П. Хитрово неизданные письма Ал. Толстого. Было много народу; чтение продолжалось весь вечер. И вот помню мое впечатление: кто читал письма и кто писал их – одно лицо". И это, даже если только просто впечатление, тем не менее совершенно определенный тон "серебряного века" в восприятии созвучия двух писателей.
В шутливой мистерии графа Фёдора Сологуба "Соловьев в Фиваиде", сочиненной им после возвращения того из Египта (октябрь 1875 г.), есть такая сцена: Козьма Прутков, держа Вл. Соловьёва за пуговицу, говорит ему: "… Прощайте, юноша! Обдумывайте смело всё то, что высказал в хороших я словах!".
Знакомство Владимира Сергеевича Соловьева с семьей Толстого произошло в 1876-1877 гг. с помощью племянника С. А. Толстой князя Д. Н. Цертелева. "Начиная с 1877 года. Соловьев каждое лето ездил в имение Толстых Красный Рог... Хозяина [...] уже не было в живых, но его вдова и племянница жили еще на широкую ногу... - писал в 20-е годы нашего столетия племянник философа С. М. Соловьев. - [...] Дух умершего Алексея Толстого еще царил в Красном Роге, когда начал приезжать туда Соловьев. Алексей Толстой был очень близок Соловьеву настроениями своей поэзии. [...] Он чуял в покойном хозяине замка глубокого мистика, для которого природа полна таинственных голосов, которому не чужд жуткий демонизм ("Упырь", "Коринфская невеста")".
Конечно, не только почитание гр. Толстого привело Соловьева в его семью. Здесь играла роль его любовь к Софье Петровне Хитрово, племяннице С. А. Толстой. В медиумических записях Соловьёва "корреспондентом" выступает, как правило, София. В этих крайне интимных и даже болезненных записях часто бывает невозможно разделить образ "Небесной возлюбленной" и реальной земной женщины – С. П. Хитрово. А именно она несомненно подразумевается в письмах к философу, потому что упоминается её сын Рюрик.
Но, кроме того, как писал С. М. Соловьев: "Соловьев попал под сильное влияние графини С. А. Толстой. Он относился к ней с обожанием, смотрел на нее снизу вверх... Графиня, по-видимому, держала молодого философа довольно строго. [...] В зрелом возрасте Соловьев значительно охладел к Софии Андреевне и о некоторых ее поступках рассказывал не без иронии". (Кстати, именно Софья Андреевна подарила Достоевскому Мадонну Рафаэля).
Возможно, он, как и Толстой, видел в ней "наставницу Эгерию", "магического посредника". То, что Соловьев обладал медиумическими способностями, известно. Не прошел он и мимо увлечений спиритизмом. Будучи осенью 1875 г. в Лондоне, он становится свидетелем работы комиссии по проверке способностей медиумов и знакомится с Юмом.
Спиритизм тоже, безусловно, сближал философа и графиню. В одном из писем, вспоминая собственные видения Софии – "вечной женственности", Соловьев обращается к С. А. Толстой, предполагая у нее знакомство с серьезной мистической литературой: "У мистиков много подтверждений моих собственных идей, но никакого нового света, к тому же почти все они имеют характер чрезвычайно субъективный и, так сказать, слюнявый. Нашел трех специалистов по Софии: (Георг Гихтель, Готфрид Арнольд и Джон Пордедж)... Все трое имели личный опыт, почти такой же, как мой, и это самое интересное, но собственно в теософии все трое довольно слабы, следуют Бэму, но ниже его. Я думаю, София возилась с ними больше за их невинность, чем за что-нибудь другое. В результате настоящими людьми все-таки оказываются только Парацельс, Бэм и Сведенборг...".
Некоторые из помянутых имен встречаются в переписке Толстого. Интересно, что в одном моменте, мелочи из биографии Соловьева, можно усмотреть то, что Толстой стал для него объектом спиритических опытов. Обычно, останавливаясь в Красном Роге, Соловьев ночевал в спальне Толстого. Кроме того, есть свидетельство, что он пользовался шляпой и тростью графа, подаренными ему С. А. Толстой.
Еще один, посмертный, эпизод в чем-то роднит Толстого и Соловьева. С. П. Хитрово приехала в Москву на похороны В. С. Соловьева "и даже потребовала отправить гроб в Пустыньку [прежнее имение Толстого], где сам Вл. Соловьев указал место для своего погребения. И быть может, это и состоялось бы, но сестры Вл. Соловьева, Надежда и Поликсена, воспрепятствовали ей, и Вл. Соловьев был похоронен в Москве".
Тема двойничества в русской литературе тем более интересна здесь: ведь "первооткрывателем" ее стал дядя Толстого – А. А. Перовский (Антоний Погорельский) со своим романом "Двойник, или Мои вечера в Малороссии" (1825-1828). И хотя общий тон разговоров автора с Двойником ироничен (но и информативен в определенном смысле), тем не менее, какие-то серьезные вещи в нем звучат. И, к слову, реальные случаи вспоминаются тоже.
Тему можно продолжить вот чем: по воспоминаниям Н. М. Жемчужникова, А. К. Толстой перед смертью "испытал мучительное ощущение раздвоения личности...". У Блока в дневнике от 27 декабря 1901 года записано: "Я раздвоился. И вот жду, сознающий, на опушке, а другой – совершаю в далеких полях заветное дело" (112). И если это не прямая "мистическая преемственность", то некое единство мироощущения – безусловно. У Толстого сразу после стихотворения "Средь шумного бала..." (1851) написано "С ружьем за плечами, один, при луне..." Форма этого стихотворения – разговор в ночном лесу с "неведомым спутником", который, скорее всего, и есть двойник.
И о случае, происшедшем в 1825 г. с кн. П. А. Вяземским: "Однажды он возвращался домой и увидел, что окна его кабинета ярко освещены. Удивленный, он поспешил к себе, наверх. Камердинер сказал ему, что в кабинете никого нет и дверь заперта на ключ. Князь отворил дверь и увидел: в глубине комнаты сидит к нему спиной какой-то человек, склонившись за письменным столом, и что-то пишет. Князь тихо подошел к нему и из-за его плеча стал читать написанное... Тут Петр Вяземский громко вскрикнул и упал без чувств. Когда он очнулся, писавшего уже не было, и свечи были потушены. Князь объяснил, что увидел самого себя...". Надо сказать, что случай этот послужил к перемене взглядов князя, бывшего прежде едва ли не безбожником и носившего прозвище Асмодей. Он, кстати, дружил с Алексеем Перовским, был вхож к Разумовским и даже навещал в Спасо-Евфимьевском монастыре под Суздалем сосланного туда безумного младшего сына Алексея Кирилловича Разумовского...
Любопытно вот что еще – случай кн. Вяземского повторился спустя сто лет, в 1927 г., с Андреем Платоновым. Платонов писал тогда жене: "Проснувшись ночью... я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Это не ужас, Маша, а нечто, более серьезное. Лежа в постели, я увидел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, быстро писал. Причем то я, которое писало, ни разу не подняло головы и я не увидел у него своих глаз. Когда я хотел вскочить или крикнуть, то ничего во мне не послушалось. Я перевел глаза в окно, но увидел там обычное смутное ночное небо. Глянув на прежнее место, себя я там не заметил" (115). Возможно, это явление вообще связано с литературной деятельностью, напоминающей в новое время явление "двоедушия" – совмещение в одном лице человеческой и демонической природы. Здесь есть и вампирический момент в том смысле, в котором мы говорили о нем, касаясь темы маски.
А. К. Толстой есть вестник высшего реализма. Кто другой в русской литературе выразил с такой ясностью, обоснованностью, силой и пламенностью, как Толстой в своём "Иоанне Дамаскине", ту идею, что искусство вообще и искусство слова в особенности может быть выражением высшей реальности, верховной Правды, дыхания миров иных и что поэт, осуществляющий свой дар вестничества, выполняет этим то, к чему он предназначен Божественными силами?
История вестничества в русской литературе – это цепь трагедий, цепь недовершенных миссий. И, однако же, верно и то, что ни в одной литературе не проявилось так ярко, глубоко и трагично, как в русской, ощущение того духовного факта, что вестнику недостаточно быть великим художником. Вот в этом отношении русская литература действительно стоит особняком. Я пока не подвергаю этого обстоятельства никакой оценке, а лишь указываю на него как на исторический факт. Не только наши гении, но и многие носители меньшей одаренности высказывали, каждый на свой лад, эту мысль. То она отливалась в форму требования гражданского, даже политического подвига: призыв этот звучит у Радищева, у Рылеева, у Герцена, у Некрасова, у шестидесятников, народников и т.д. вплоть до большевиков. То художественную деятельность совмещали или пытались совместить с проповедничеством православия: началось это со славянофилов и Гоголя и завершилось Достоевским.
То, наконец, художники слова предчувствовали, искали и находили либо, напротив, изнемогали в блужданиях по пустыне за высшим синтезом религиозно-этического и художественного служения: не говоря о том же Гоголе и Льве Толстом, вспомним и задумаемся об Алексее Толстом, Гаршине, Владимире Соловьеве, Блоке, Вячеславе Иванове; вспомним о прорывах космического сознания, отображенных в творчестве Ломоносова, Державина, Тютчева; найдем в себе достаточно зоркости, чтобы усмотреть готовность сделать первый шаг по духовному пути в рано оборвавшихся биографиях Грибоедова, Пушкина, Лермонтова; в образах лесковских праведников и в горячей вере этого живописца религиозного делания; обратим внимание на глубокое чувство и понимание Христа у Леонида Андреева, которое он пытался выразить в ряде произведений, и в первую очередь – в своем поразительном "Иуде Искариоте", – чувство, все время боровшееся в душе этого писателя с пониманием темной, демонической природы мирового закона, причем эта последняя идея, столь глубокая, какими бывают только идеи вестников, нашла в драме "Жизнь Человека" выражение настолько отчетливое, насколько позволяли условия эпохи и художественный, а не философский и не метаисторический склад души этого писателя!.
Обратимся к символическим азам масонства. Михаил Осоргин, Ложа "Северная звезда", 1925 год Париж
"Таков философский треугольник масонства: тезис – сила, антитезис – красота, синтез – мудрость.
Сила – то же, что и жизнь, непрерывно действующая энергия, мужское начало, вечный творческий процесс.
Красота – начало женское, влекущее, гармоничность явлений природы и духа, добыча силы и высокая ей награда.
Союз силы и красоты и есть то, что мы называем творчеством, и плод этого творчества – новая сила и новая красота.
Мудрость же есть сумма накопленных положительных знаний. Мудрость есть способность свободной оценки явлений мира, сумма опытов познания, постижения посвященного. Мудр тот, кто преодолел личное страдание и личное наслаждение, кто смотрит издали… Мудрость подобна змее, закусившей свой хвост".
Союз рыцарства и красоты, которыми пронизано творчество Алексея Константиновича Толстого, не мог не принести своих метафизических плодов в виде ауры, в которой расцвела софиология, учение о Софии Премудрости Божьей.
Если корни мистических интересов графа А. К. Толстого лежали в эпохе Александра I, то плоды этого мироощущения в полной мере появились через четверть столетия, в Серебряном веке русской поэзии.
Исследователь творчества поэтов Серебряного века А. М. Эткинд пишет об особенностях мистических поисков в это время (6): "Новый мистицизм охотно искал свои корни в старом; и, хотя интерес к русской и нерусской мистике - сектантам, масонам, спиритам - не был чужд Ивану Тургеневу и Достоевскому, Писемскому и Льву Толстому, новое открытие мистицизма александровской эпохи пришлось на Серебряный век. Проза Всеволода Соловьева, Дмитрия Мережковского, Ивана Наживина, Анны Радловой, Георгия Чулкова отдавала должное странным интересам императора и его окружения. И даже шеф полиции Белецкий, пытаясь объяснить популярность Распутина в царской семье, указывал на наследственное сходство в мистических увлечениях Николая II и Александра I".
Именно эстетизм "реабилитировал" в начале прошлого века целые эпохи русской культуры. Время это – время расцвета пушкинизма, собственно, именно тогда и сложился культ поэта. Вместе с тем, это эпоха "мистического прорыва" в русской мысли, наложившего свой отпечаток на многие сферы культурной жизни. И именно мистические искания людей "серебряного века" более всего роднили их с графом А. К. Толстым и пробуждали интерес к личности его, эпохе, языку и, наконец, привели к тому, что уже не надо было оправдывать перед "либеральной общественностью" место, занятое поэтом в истории русской литературы.
СУШКОВА И. 2007 г.
1. Ритман Й.Р. "500 лет гнозиса в Европе" Амстердам, 1993
2. Письмо А.Губернатису 20 февраля 1874 г. // Толстой А.К. Собрание соч. М., 1964
3. Иевлева Л.М. "Ряженье в русской традиционной культуре" СПб., 1994
4. Гиппиус З.Н. "Стихотворения. Живые лица" М., 1991
5. Леонтьев К.Н. "Избранные письма" СПб., 1993
6. Эткинд А.М. "Содом и Психея: Очерки интеллектуальной истории Серебряного века" М.,
Источник: http://aquarius-eso.ru/Tolstoy_A_K.html
